— Так эти ребятишки, что тут недавно прошли, — дети таксиста?

Маурисио кивнул, не отрывая глаз от жнивья. Оканья скрылся за бугром, торчавшим среди пашни.

— По крайней мере, — сказал Кока-Склока, — хоть кого-то поразвлечет эта благословенная колесница.

Кресло на колесах увязло во впадине между двумя буграми, у входа в бывшее убежище, где теперь устроили жилье.

— Амадео!

Дети, вздрогнув, обернулись на голос отца.

— Вы с ума сошли! Ненормальные! — крикнул он им, задыхаясь.

Петрита слезла с кресла. Ее братья молча ждали. Отец подошел к ним.

— Ничего лучшего не придумали? Злодеи! Разбойники!

Он взглянул в сторону, там что-то шевельнулось. Из-за рогожи, закрывавшей вход в убежище, вышла женщина в черном, она молча смотрела на них, скрестив руки на груди.

— Добрый вечер, — сказал Оканья.

Женщина не ответила.

— Какой стыд! — продолжал Фелипе, обращаясь к детям. — Разве вы не знаете, что это кресло — ноги бедного калеки, который не может ходить? Когда вы научитесь хоть что-то уважать? Ты ведь уже большой, Амадео, пора бы соображать, что к чему. И сестренку чуть не разбили! Надо же, что придумали! Ну-ка, помогите мне вытащить эту штуку.

Мальчики бросились помогать. Оканья толкал кресло за спинку, а мальчики крутили колеса. Они прошли мимо убежища — женщина не шелохнулась и продолжала пристально смотреть на них.

— Дети… — сказал ей Оканья. — Нельзя оставить ни на минуту.

Та чуть качнула головой. Преодолев небольшой подъем, они увидели дом Маурисио.

— В какое положение вы меня поставили перед этим человеком? Что я ему теперь скажу? Видите, что вы натворили? Ну-ка, шагайте в сад к маме и сидите там до самого отъезда. Поняли?

— Да, папа, — ответил Амадео.

Оканья заколебался:

— Или нет, постойте, оставайтесь здесь, если хотите, но без глупостей, договорились?

— Да, папа. Мы больше не будем.

— Какие озорные ребята! — сказал Маурисио. — Надо же, что выдумали.

— Ума у них еще ни на грош, — ответил Оканья, ставя инвалидное кресло к стене.

— Такой возраст, — ответил высокий мясник. — У них ничего плохого на уме не было.

— Но старший уже достаточно велик, чтобы не делать такого.

Оканья отер пот платком. Как только он скрылся за дверью, дети рванулись и побежали за дом. Оканья подошел к столику, где сидел паралитик.

— Вы уж простите, ради бога. Мне очень жаль. Но знаете — дети, что с ними поделаешь. Вы уж простите их.

Кока-Склока поднял голову:

— Я? Сразу видно, что вы меня не знаете! По мне, так пусть бы хоть целый день катались. Что с ним сделается? Я только что говорил тут: слава богу, хоть кому-то этот драндулет в радость, хоть ненадолго перестанет быть такой безобразной и безрадостной вещью, какой выглядит, когда в нем сидит ваш покорный слуга. Так что не беспокойтесь и не извиняйтесь, это совсем не нужно.

— Значит, вы добрый человек, раз понимаете это так, и я вам очень благодарен…

— Да что вы! Это я должен быть благодарен вашим детям, хоть вам и удивительно, за то, что они попользовались этой… трехколесной шлюхой и порадовались. Когда бы еще такое пришлось… Ладно: по четырем! — хлопнул он костяшкой по мрамору.

Оканья продолжал:

— Но вы позволите предложить вам стаканчик. И вашим товарищам тоже.

— Ну конечно, дружище! — воскликнул Кока-Склока, снова отрываясь от игры. — Это — сколько вам угодно.

Оканья улыбнулся.

— Тут утешиться не может только тот, кто этого не хочет, — сказал кривой.

Кока-Склока повернулся к нему и закричал:

— Да ты что говоришь, алькарриец^[21], похититель кур? Твой кривой глаз — что яйцо вареное!

— Ну вот. Опять он к человеку пристает, — сказал доп Марсиаль. — Ты играй, гляди на игру, сейчас продуешь и снова напустишься на бедного Кармело.

Вошли пять мадридцев: трое молодых людей и две девушки. Поговорили о чем-то с Маурисио и прошли в сад.

— Я сказал и повторяю, что тут утешиться не может только тот, кто этого не хочет, и я знаю, что говорю, — стоял на своем кривой.

— Ясно дело, когда ты охотишься, зажмуриваться тебе не нужно, — напустился на него Кока-Склока, — а какое еще утешение нашел ты в своем вываренном глазу — не знаю, но вот если ты его вырвешь, так хоть сможешь им вместо мяча играть.

Алькарриец рассмеялся:

— Ну у тебя и язычок, ничего не скажешь. Тут уж ты никому спуску не дашь. Ноги у тебя не работают, зато язык мелет. Даже больше! Я так скажу: когда с одного боку не хватает, с другого — с лихвой. У калек, вроде нас с тобой, так оно и есть. Обязательно что-нибудь да выделяется. Хочешь знать, что у меня?

— Незачем говорить, — отпарировал Кока-Склока. — Ты всегда отмочишь какую-нибудь ерунду или грубость. Не иначе как из Алькаррии свалился.

Кока-Склока вернулся к игре.

— Ну да, из Алькаррии, — сказал невысокий человек, который вошел вместе с кривым. У него через плечо висела пастушья сумка. — Из Алькаррии, оттуда на нас все беды сыплются. Оттуда спускаются лисицы и волки, которые душат овец.

— И этот туда же? — вмешался алькарриец. — Знаешь, ты лучше побрился бы хоть в воскресенье, если собрался лезть в разговоры с людьми. — Обернувшись к Чамарису и мясникам, он продолжал: — Так это правда, что тут утешиться не может только тот, кто этого не хочет. Вы знаете, что мне сказали, когда в восемнадцать лет я потерял глаз?

— Какую-нибудь глупость, — сказал Клаудио. — Что же?

Алькарриец вытер рот тыльной стороной ладони:

— Дня через два или три после происшествия попадается мне навстречу один мой земляк… Да, а случилось это из-за коробки с пистонами, ну, знаете, патентованные, у которых дырочка в серединке, сейчас таких уже не выпускают… Так вот, встречается мне этот дядечка и говорит: «Не горюй, с этим делом тебя в армию не возьмут». Я послал его подальше. Очень уж мне это обидным показалось. Потом, знаете ли, прошло время, и настал день, когда мой возраст призывали, я, представляете себе какая радость, остался дома, а мои-то сверстники пошли служить. Ну, что вы скажете?

— Да, все имеет свою хорошую и плохую сторону.

— Вот почему я и говорю, что тут утешиться не может только тот, кто этого не хочет. Даже из несчастья можно извлечь пользу. Во внешности мне терять нечего: что некрасивый и кривой, что просто некрасивый. Так что дело только в зрении. Но и тут, знаете, могу вам сказать, что одним глазом видишь лучше, чем двумя. Я не шучу. Дело в том, что, когда у тебя только один глаз, ты знаешь — он у тебя один и стараешься глядеть им как следует и днем и ночью, и глаз этот становится ох каким зорким! — Кривой указал пальцем на свой здоровый глаз. — В конце концов получается, что одним глазом ты начинаешь видеть многое такое, чего бы не увидел и двумя.

Оканья продолжал беседовать с шофером:

— Из тех, что выпускают сейчас, лучше всех — «пежо». Хотя у них и низковата посадка, трудно ремонтировать.

Солнце клонилось все ниже. Теперь оно, похожее на сверкающий круглый поднос, как будто висело уже метрах в шести-семи над горизонтом. Западные склоны холмов возле Паракуэльоса окрасились багрянцем. Возвышенность спускалась к Хараме крутыми уступами, образуя овраги, террасы, расщелины, разломы, осыпи, холмы, разбросанные в беспорядке, словно груды белесой земли, и все это, вместе взятое, выглядело не следствием геологического процесса, а результатом работы каких-то гигантов, которые лопатами и заступами сбрасывали землю в отвал как попало. Под косыми лучами вечернего солнца неровности рельефа приобретали резкие очертания, которые никак не вязались с представлением о медленном воздействии слепых сил природы, а вызывали мысли о причудах развлекавшихся здесь когда-то великанов.

— Вон там Паракуэльос, да, Фернандо?

— Да, Паракуэльос-дель-Харама. Вон торчит колокольня. Идем, не задерживайся.

— Ты там был?

— В Паракуэльосе? Нет, дорогая. Что я там потерял?

— Ну, я не знаю, мог и побывать зачем-нибудь. А мне сейчас хотелось бы посидеть вон над тем обрывом. Вид оттуда, наверно, — красота.