— Значит, одно другого стоит, и упускать ее не надо ни тут, ни там. Вот поэтому лучше не ломать голову и не принимать все близко к сердцу.

— Да, это так, но не совсем. Нужно еще…

Алисия запела:

— Ах, что это за глупость… жизнь всегда принимать всерьез…

И они с Паулиной захохотали.

— Женская благоглупость! — сказал Себастьян. Потом протянул руку и привлек Паулину к себе: — Иди ко мне, голубка.

Паулина дернулась:

— Ой! Не хватай ты меня за спину, больно. Я вся сгорела.

Она погладила себя по голым плечам, будто от этого ей могло стать легче.

— Не надо было торчать столько времени на солнце. Теперь не пищи. Можно подумать, вам что-то прибудет оттого, что сильно загорите. Ну, сегодня ночью ты узнаешь.

— Я учусь спать на животе, сам видишь, как лежу.

— На животе? Хороша ты, должно быть, когда спишь так.

Мигель насмешливо пропел над ухом Себаса:

— Для того… для того… для того, чтоб взглянуть, как ты спишь на кровати… Оле! — И продолжал: — Люблю я романтику в жизни. Не сердись.

Потрепал Себаса по затылку.

— Поди прочь! Лапы убери! Я и так все понял, все понял…

Алисия нетерпеливо озиралась.

— А этих-то все нет, — сказала она.

Мигель посмотрел на часы. Себастьян снова склонил голову на колени к Паулине:

— А куда нам спешить? Я бы так год пролежал! — И он улегся, расслабился.

По мосту шел товарный на Мадрид. Паулина взглянула: за отгороженными досками дверьми вагонов виднелись морды телят.

— Телятки… — очень тихо произнесла она.

Капли вина стекали у Луситы по шее и падали в пыль.

— А Лусита сегодня тоже молодцом.

— Точно! От нас не отстает.

Луси тряхнула волосами:

— Чтоб потом не говорили.

— Правильно, пей, золотко. Нам всем надо подготовиться к новой жизни. Передай-ка мне бутылку.

Тито сказал:

— А чего ты так спешишь? Нас никто не подгоняет.

— Меня подгоняет.

— А, ну тогда молчу. Бори бутылку, пой. Кто же тебя подгоняет, если не секрет?

Даниэль улыбнулся, глядя на Тито, пожал плечами:

— Жизнь и все такое прочее. — И сделал большой глоток.

Тито и Луси смотрели на него.

— Здесь каждый свое кино крутит, — сказала она.

— Должно быть, так. Что касается меня, то я сейчас съел бы хороший бутерброд с ветчиной, такой, что сам в рот просится. И набросился бы на него, как тигр.

— Ты проголодался? Пошарь-ка по судкам, может, что осталось.

— Какое там! Я уже смотрел. Мой, по крайней мере, блестит, как новенький.

— А у меня, кажется, остался кусок пирога или даже два, — сказала Лусита. — Передай мне, пожалуйста, мою сумку, посмотрим.

— Да тут полно сумок. Которая твоя?

— Вон та, с краю. Да, да, эта. Только боюсь, что на такой жаре все уже испортилось.

— Ну да! Мы мигом подправим.

Открыли судок. На дне его лежали два куска пирога, немного раскрошившиеся.

Тито воскликнул:

— Колоссально! Куча еды. Наемся, как король.

— Ну вот. Тебе повезло.

— А как же. Спасибо, моя прелесть.

— Не за что.

— У нас как в аптеке: все есть, — заметил Даниэль.

— Хочешь кусочек?

— Нет. Еда мне ни к чему!

— Ты, Даниэль, питаешься одним воздухом, — сказала Лусита. — Не понимаю, как это ты не становишься еще более тощим.

— Ты тоже не хочешь, Лусита?

— Нет, Тито, спасибо.

— Это тебе спасибо.

Тито стал брать пальцами раскрошившиеся кусочки пирога и отправлять их в рот.

— Высший сорт! — произнес он с набитым ртом, роняя крошки.

— Тебе нравится?

— Ничего, не испортилось ничуть.

— Этого мог бы и не говорить, — заметил Даниэль.

— Будь любезен, передай мне бутылку, такое дело надо запить.

— Видно, засохли на жаре и в горло не лезут. Как сухое печенье. Ну что, Луси, рассмешим его?

— Оставь, пусть бедняга поест спокойно.

Получив бутылку, Тито стал запивать каждый кусочек. Он сказал:

— Меня бы не рассмешил сейчас даже сам Шарло^[20].

Даниэль повернулся на другой бок:

— Слушай, даже глядеть не могу, как ты ешь. Сегодня еда вызывает у меня отвращение. Ей-богу, стоит мне увидеть, что кто-то ест, начинает тошнить.

— Ты, наверно, заболел, — сказала Луси, разглядывая его лицо.

— Не знаю.

— Нет, не заболел, — сказал Тито, — точно знаю. Потому что вино ты принимаешь за милую душу.

— И вина не хочу.

— Ну ты загнул! Только что принял…

— А я тебе говорю — не хочу.

— Тогда я не понимаю, старик. Если, как говоришь, и от вина мутит, так кто же тебя заставляет пить! Слышишь, Лусита? Парень-то тронулся.

Лусита пожала плечами.

— Заставлять никто не заставляет. Но оно мне нужно. Что с этим поделаешь?

— Тоже причуды, — сказал Тито. — Я этого типа перестал понимать. Послушай, ты приехал на реку совсем зазря. Не купаешься, не ешь, а теперь еще и заявляешь, что вина не хочешь. Лучше было остаться в Мадриде — и делу конец.

— Наверно, он тоскует, — улыбнулась Лусита.

— Вон оно что! А ведь, может, так оно и есть. Ну, милый, тебя раскусили. Давай-ка исповедуйся нам.

Даниэль, лежа на спине, глядел на вершины деревьев. Потом перевел взгляд на товарищей.

— Что-что? — улыбнулся он. — Мне не в чем исповедоваться.

— Есть, не хитри, от нас не отделаешься. Рассказывай, по ком сохнет твое сердечко. Мы никому не скажем.

— Ну и парочка! Да что я вам должен рассказать?

— Ты пьешь, чтобы забыться.

— Пью потому, что надо, так уж я встал с постели.

— Как же это ты встал?

— По-особому.

— Да брось ты, чудак…

— Еще неизвестно, кто тут чудак.

— Известно, известно.

— Ах, так? Ну что ж, пускай. Дай-ка сюда вино.

— Держи, брат, посмотрим, станет ли тебе плохо.

— А может, полегчает, как знать.

Тито согласился:

— Может быть. Увидим. Бывают и такие, кому на пользу.

— Вперед. Воспрянем, ребята!

Даниэль опрокинул бутылку кверху донышком и стал пить большими глотками.

— Еще слава богу, что ему не хочется вина, — сказал Тито Лусите, толкая ее локтем.

Даниэль опустил бутылку и перевел дух. Затем промолвил, глядя на них и улыбаясь во весь рот:

— Подходи следующий.

— Лусита, твоя очередь. Посмотрим, как ты себя покажешь.

Она взяла бутылку:

— Мы все трое или поправимся, или окончательно заболеем.

Пока она пила, Тито и Даниэль подбадривали ее возгласами:

— Оле, красавица! Давай-давай!

Опустив бутылку, Луси заявила:

— Ну вот, теперь, надеюсь, вы доставите меня домой.

— Посмотрим, посмотрим, кто кого доставит…

Они уселись потеснее, обнялись за плечи и сдвинули головы. И стали хохотать, глядя друг на друга. Даниэль продолжал:

— Знаешь, Луси, ты — удивительная девчонка. Честное слово, до сих пор я просто не понимал, чего ты стоишь. Самая лучшая в нашей компашке, чтоб ты знала. Говорю, что думаю. Правда, Тито? Да? Ты согласен со мной, что Луси намного, намного…

Они раскачивались, не размыкая рук.

— Какая же ты симпатичная, — продолжал Даниэль, — красивая…

— Ну уж и красивая! Ты что, милый мой? Это я-то красивая? У тебя, видно, уже в глазах плывет. Разве нет? Только в бреду можно сказать, будто я красивая.

— Ты помолчи! Тебя никто не спрашивает! Я сказал — красивая, и точка. А еще мне пришла в голову идея. Мы тебя изберем… постой, мы тебя изберем нашей… В общем, все равно кем.

Хустина опустила Петриту на землю:

— Ну-ка подожди, моя хорошая, сейчас мне играть.

Девочка побежала к столику, за которым сидели ее родители. Клаудио сосчитал очки, собрал шайбы и передал их Хустине:

— Давай, чемпионка, посмотрим, повторишь ли ты свой рекорд.

Фелипе Оканья разглядывал свои ногти. Петрита попробовала забраться на стул, где уже сидел Амадео.

— Дурочка, мы же тут вдвоем не поместимся!

Петрита взяла Амадео за руки и стала играть его пальцами: