— Вы сначала пробовать этот инжир и скажите, какой он.

— Не надо мне пробовать, я и так знаю, что это очень вкусно. Заранее могу сказать — настоящий нектар, как и все, что вы выращиваете в вашем саду. — И принялась чистить инжир. Потом сказала: — А кроме того, достаточно взглянуть на плод, на его кожицу. Никак не возьму в толк, на что вам тратить столько сил, выращивая такие великолепные деревья, ухаживая за ними, если потом вы раздариваете все, что они вам приносят.

— Чтобы иметь хороших друзей, добрых людей, как сеньор Маурисио и сеньора Фаустита. Это намного дороже, чем фрукт, дерево, сад и все остальное. — И снова засмеялся.

Фаустина сунула ягоду в рот, а он вопросительно смотрел на нее, ожидая, что она скажет.

— Гляди, какой любезный этот сеньор, — сказал Лусио, кивая в сторону коридора.

— И не говори. Вбил себе в голову, что он нам чем-то обязан после тяжбы за дом, и теперь дважды в неделю является с подарками.

— Надо же, какой человек!

— Таков уж он есть. Что бы там ни говорили! Так, должно быть, его воспитали на родине. Кто его знает. Коли ты оказал им пустячную услугу, считают себя век обязанными. Люди что надо — и он и его жена. Да еще после той беды, которая случилась с их единственной дочерью, они ведь могли на веки веков возненавидеть всех испанцев.

— Я что-то слыхал. А что, в самом деле, было?

— Преступление, о котором и говорить-то невозможно. Какой-то бессовестный человек, мадридец, сманил ее, соблазнил, заставил сделать аборт, от которого она и умерла. Даже слов нет. Главное, это была их единственная дочь.

— Представляю себе.

— Все равно как если бы такое сделали с моей Хусти, сохрани господь. Это может понять только тот, у кого одна-единственная дочь, вот как у меня или у него. Ты понимаешь меня? Вот почему я вхожу в его положение, вот почему представляю себе, что пережил этот несчастный немец. И сколько надо силы духа, чтобы вынести все это, как выносят они.

Лусио кивнул, глядя в пол. Оба помолчали. Потом Маурисио снова заговорил:

— А уж сад у него — ничего не скажешь, настоящее чудо. Видно, этот дядя соображает в прививках и прочих делах. Да ты и сам, наверно, видел. В это время года на его сад стоит посмотреть. Деревья все до одного ухоженные, обмазанные клеем, чтоб муравьи до плодов не добрались, каково, а?

— Да и встает он раньше всех. Как бы рано ты ни шел, он уже в саду возле деревьев. При таком уходе немудрено, что все у него в наилучшем виде. Кто о деревьях заботится, того они отблагодарят с лихвой. Должно быть, такой уж это народ, эти немцы, работать любят. А ведь ему уже лет шестьдесят пять, если не семьдесят.

— Ну да, немцы, они совсем вроде нас!..

— Конечно, только с другого конца. Во многом с них надо пример брать, тут особенно и сравнивать нечего, Ну хотя бы то, о чем ты говоришь, — о благодарности.

— Это что, у них просто обычаи другие, их воспитывали совсем не так, как нас. А какое постоянство во всем. Мы сделаем что угодно, пока в настроении. День прошел — глядишь, уже надоело.

— Верно, нет у нас такого упорства и настойчивости. Есть много других хороших качеств, ты сам знаешь, но так, чтобы изо дня в день тук-тук, тук-тук, пока не добьешь до конца, — этого нет, ничего похожего. У нас все по-другому: тяп-ляп — и готово.

— Ну вот, какие они в работе, такие и в дружбе. Все точно так же. Видишь, нам даже смешно, что этот человек ходит сюда с подарками да гостинцами чуть не каждый божий день. И только потому, что мы на процессе дали показания в его пользу, а это, кстати, было единственно правильным, и мы тут не погрешили ни против одной стороны, ни против другой. Ты представь себе: у них хотели дом отобрать. А ведь люди могли подумать, что он нас подкупил или еще что-нибудь.

— Дело-то, видать, в том, что человек этот считал, — и вполне понятно, — будто в чужой стране каждый встанет против него на защиту своего земляка. А когда увидел, что это не так, что нашлись люди, которые взяли его сторону, тут он проникся к вам благодарностью, ничего удивительного.

— Но ты не думай, что до того мы с ним дружили. Ну, я знал его, встретишь тут, встретишь там, сколько лет уж они живут в Сан-Фернандо. Поздороваешься утром — и вся дружба. Ближе знакомы не были. Так что, когда я выступил в его пользу, я сделал это не по дружбе, а единственно справедливости ради.

Лусио внимательно посмотрел на хозяина кафе:

— Но ты уже знал про его дочь к тому времени, когда начался процесс? Наверняка тебе уже рассказали.

— Что? Ну да, то было лет восемь назад. А почему ты об этом вспомнил?

— Да просто. Может, поэтому ты так решительно и стал на сторону Эснайдера, сам того не сознавая. Вспомни, о чем ты только что мне рассказывал.

Маурисио поджал нижнюю губу. Подумав, сказал:

— Ах, вот что ты думаешь! Нет, тогда я об этом и не вспомнил. — Потом бросил взгляд на дверь и добавил: — Но, пожалуй, не буду утверждать ни то, ни другое. Поди узнай теперь. Кто может сказать, почему он делает так или эдак?

Лусио не спеша заговорил:

— Я никогда не думал, что люди могут помогать другим только из чувства справедливости. В конце-то концов есть одна-единственная справедливость — та, что у нас внутри. — И он постучал себя пальцем по груди. — И обрати внимание: даже те, кто поступает беспристрастно, даже они, хоть в это и трудно поверить, следуют какой-нибудь скрытой причине, какой угодно, когда поступают так, а не иначе.

Маурисио посмотрел на него и ответил:

— Не спорю, потому что знать этого мы не можем — ни ты, ни я, никто другой.

— Стало быть, я прав.

Они шли берегом вниз по реке, обходя расположившихся под кустами людей.

— Не знаю, что это с ними сегодня, — сказала Мели. — Одно занудство…

Фернандо поддал мяч, подкатившийся ему под ноги. Мяч попал в дерево. Какой-то мальчишка закричал: «Ой-ой! Осторожней, вы его продырявите!»

— Я — в форме, — сказал Фернандо, оборачиваясь к Мели. — Что ты сказала?

— Ничего.

Мели шла, сунув руки в карманы брюк. Она разглядывала группы купающихся.

— Куда те подевались?

— Кто?

— Самуэль и прочие.

— Да увидишь ты их, подожди. Придут в кафе. Что тебе так не терпится?

— Вовсе нет.

— Тогда в чем дело?

Они вышли из рощи. По узкому дощатому мостику перебрались через непроточный рукав. Вода в нем была мутная, неподвижная. Рукав этот сходил на нет немного выше по течению, это все, что оставалось от потока, который зимой отделял остров от берега. Теперь рукав пересох почти на всем протяжении, и остров соединился с сушей везде, кроме этого участка, где образовался мыс, связанный с берегом деревянным мостиком.

— Он не очень надежный, — сказала Мели, глядя в темную, зеленоватую воду.

На берегу росли густые кусты, сплетение грязных прутьев, на которых висели клочья засохшей тины, водорослей. Тут и там проступали мох и плесень. Молодые люди ускорили шаг.

— Как тут противно…

Вдруг навстречу им хлынул поток музыки и веселого гама. В тени огромного дерева они увидели столики, покрытые скатертями в красно-белую клетку. Не было ни одного свободного места, слышался звон стаканов и бутылок, и все покрывал рев работавшего на полную мощность радиоприемника. Площадка представляла собой прямоугольник, огороженный с одной стороны дамбой водоспуска, а с другой — холмом, третью и четвертую его стороны составляли закусочные, расположенные буквой «Г», — белые стены, навесы, обвитые виноградными лозами, и вывески, написанные краской цвета индиго. Повсюду цветущая герань. Зеленый купол большого дерева защищал от солнца всю площадку. За дамбой виднелись лопасти водоспуска, под ним рыжая вода крутилась глубокими воронками, разбиваясь о бетонный цоколь, отводивший ее к узкому желобу, откуда вода с ревом вырывалась на свободу. Они прошли вдоль дамбы, лавируя между столиками, кое-кто провожал Мели глазами. У конца дамбы Мели остановилась и оглядела тех, кто еще загорал на бетонных плитах плотины.