Сама Фредегонда вооружилась в поступках своих всей своей силой и благоразумием. Она очень тонко рассудила, что лучшее средство для рассеяния в уме мужа всякой тени подозрения это казаться веселой и спокойною; играть роль знатной дамы не удостаивающей ни малейшим вниманием окончания этого судебного исследования. Это расположение духа, которое Левдаст не предвидел ни с той, ни с другой стороны, спасло пленникам жизнь. Им не только не причинили никакого зла, но даже, в исключительном порыве снисходительности, король обращался с ними гораздо лучше, нежели с под-диаконом, их обвинителем, и оставил их почти на свободе, только под присмотром судейских чиновников[405].
Надлежало захватить главного ответчика: но тут явились затруднения и нерешительность короля Гильперика. Некогда, в гонениях своих против епископа Претекстата, он был исполнен решимости и даже ожесточения[406]; но Григорий не был обыкновенный епископ. Его слава и влияние распространялись по всей Галлии; в нем, так сказать, сосредоточивалось и олицетворялось нравственное могущество епископского сана. Насилие с таким противником было бы опасно и могло возбудить общее негодование, на которое Гильперик, в пылу гнева, может-быть, и не обратил бы внимания, но которого не смел презирать в хладнокровном расположении духа. И так, отказавшись от насилия, он помышлял только о том, как привести в действие одно из тех коварных, хотя несколько грубых соображений, которые столько ему нравились. Рассуждая сам с собой, он решил, что епископ, устрашавший его своей популярностью, мог также с своей стороны бояться королевского могущества и искать в бегстве спасения от страшных последствий обвинения в оскорблении величества. Эта мысль, казавшаяся ему блистательной, послужила основой плану его действий и содержанием тайных повелений, которые он тотчас же отдал. Он отправил их на имя герцога Берульфа, который, будучи облечен, по титулу своему, в звание наместника провинции, воеводствовал в Туре, в Пуатье и во многих других городах на юг от Лауры, завоеванных в последнее время нейстрийскими вождями[407]. По этим приказаниям Берульф должен был ехать в Тур, под предлогом осмотра оборонительных средств города. Ему было предписано выжидать, в полной готовности и в совершенной тайне, той минуты, когда Григорий открыто обличит себя какой либо попыткой к побегу и тем попадется в руки.
Известие о предстоявшем суде дошло до Тура с достоверным подтверждением но украшенное, как всегда бывает, множеством народных преувеличений. На вероятном действии этих грозных слухов, поверенный короля Гильперика рассчитывал главный успех своего поручения. Он ласкал себя мыслью, что с помощью этого призрака ему удастся вовлечь епископа в ошибку и загнать его, как зверя на охоте прямо в расставленные сети. Берульф прибыл в город Тур и осмотрел стены его, как обыкновенно в свои очередные объезды. Новый граф, Евномий, сопровождал его для выслушания замечаний и получения приказов. Открыл-ли франкский герцог этому Римлянину свою тайну, или хотел обмануть его самого, только он объявил ему, что король Гонтран намерен овладеть городом нечаянно или открытой силой, и прибавил: «Теперь надлежит бодрствовать без отдыха; а чтоб оградиться от оплошности, то в крепость нужно ввести гарнизон[408]». При содействии этой сказки и быстро распространившегося страха перед вымышленной опасностью, дружины ратников введены были в город не возбуждая подозрений; размещены были караулы и часовые поставлены у всех городских ворот. Им отдан был приказ не стеречь, приближение с поля неприятеля, но наблюдать за епископом и остановить его, если он вознамерится оставить город, переодетый каким либо образом, или в дорожном экипаже[409].
Эти стратегические распоряжения были бесполезны, целые дни прошли в напрасном ожидании. Турский епископ, казалось, вовсе не помышлял о побеге, и Берульф принужден был действовать под рукой, чтобы побудить его к бегству, или внушить ему эту мысль. Он подкупил несколько человек из приближенных к Григорию, которые один за другим стали говорить ему об опасности и опасениях друзей его. Вероятно, в этих коварных наущениях не было пощады и королю Гильперику, и названия нового Ирода и Нерона, как многие его тогда честили втихомолку, были на этот раз безнаказанно произнесены изменниками[410]. Напоминая епископу слова Священного Писания: Бегите из града в град от ваших гонителей, они советовали ему вынести тайно самые драгоценные вещи, принадлежавшие церкви, и удалиться в один из овернских городов, в ожидании лучшего времени. Но подозревал ли Григорий настоящие причины этого странного предложения, или ему казалось недостойным выслушивать такие советы, даже искренние, — только он остался непреклонен и объявил, что не выедет[411].
Таким-образом не было никакого средства схватить этого человека, до которого не смели коснуться, пока он сам себя не выдаст. Король должен был ждать добровольного явления ответчика, которого хотел преследовать судебным порядком. Для ведения этого важного дела, разосланы были призывные повестки, подобно тому, как при суждении Претекстата, ко всем нейстрийским епископам; им было предписано явиться в Суассон в начале августа месяца 580 года. По-видимому этот собор был еще многочисленнее, нежели созванный в 577 году в Париже, потому-что приглашены были епископы многих южных городов, недавно отнятых от Австразийского Королевства, и между прочими епископ альбийский[412]. Турский епископ получил это приглашение в том же смысле, как и все его собратья; по какому-то чувству чести он поспешил ответить на него готовностью и прибыл в Суассон одним из первых.
Жители города были сильно взволнованы ожиданием: ответчик такого высокого сана, столь добродетельный и знаменитый, возбуждал всеобщее участие. Его обращение, благородное и кроткое без принужденности, совершенное спокойствие, как-будто он призван был заседать в чужом деле, его усердные бдения в суассонских церквах, у гробниц мучеников и исповедников, превратили народные чувства и любопытство в совершенный восторг. Все, чтò только принадлежало галло-римскому правлению, то-есть большинство жителей, пристало, прежде всякого судебного розыска, к стороне турского епископа против его обвинителей, кто бы они ни были. В особенности простой народ, менее осторожный и робкий перед властями, давал полную свободу своим чувствам и всенародно выражал их с смелой горячностью. Между-тем, в ожидании прибытия членов собора и открытия прений, судебное исследование, основанное на свидетельстве одного только лица, все еще продолжалось. Под-диакон Рикульф, не переставал делать новые показания в подтверждение первых и умножал клеветы на Григория и его друзей, его часто водили из темницы в королевский дворец, где снимался допрос с таинственностью, наблюдаемой в делах самых важных[413]. В продолжение этого перехода и на возвратном пути, толпа ремесленников, бросив свои мастерские, собиралась на дороге и преследовала Рикульфа ропотом, который едва сдерживался грозным видом франкских вассалов, его провожавших.
Однажды, когда он возвращался, с торжественным и самодовольным видом, один плотник, по имени Модест, сказал ему: — «Несчастный! чтò замышляешь ты с такой злобой против своего епископа? лучше бы просил у него прощения и старался заслужить его помилование[414]». При этих словах, Рикульф, указав рукой на произнесшего их человека, сказал на германском языке своей страже, не вполне понявшей восклицания Римлянина или не обратившей на него внимания: «Вот один из тех, которые советуют мне молчать, чтобы я не помог открыть истину; вот враг королевы, который хочет помешать допросу тех, кто ее обвиняет[415]». Римский ремесленник был схвачен в толпе и уведен воинами, которые тотчас донесли королеве Фредегонде о происшедшем и спрашивали, как поступить с этим человеком.
