Марилейф, первый врач короля, человек весьма богатый и не очень воинственный, находился тогда в Туре, проездом из Суассона в Пуатье, родной его город. С ним было мало народу, но много пожитков, и молодым воинам, товарищам Меровига, не было ничего легче, как схватить Марилейфа в его гостинице. Они действительно вошли туда внезапно и жестоко избили миролюбивого врача, который, по счастию, успел убежать и скрыться, почти нагой, в соборе, оставив во власти грабителей свое золото, серебро и прочие пожитки[191]. Сын Гильперика нашел, что вся эта пожива недурна, и довольный проделкой, которую сыграл с своим отцом, счел себя достаточно отомщенным и хотел явить милосердие. По просьбе епископа, он приказал объявить бедному Марилейфу, не дерзавшему выйти из своего убежища, что он может свободно продолжать путь[192]. Но в то самое время, когда Меровиг так был доволен, что имеет своим товарищем и сердечным другом такого догадливого человека как Гонтран Бозе, последний не поколебался продать услуги свои смертельной неприятельнице безрассудного юноши, слепо ему доверявшегося.
Вовсе не разделяя вражды, которую король Гильперик питал к Гонтрану за смерть Теодеберта, Фредегонда была благодарна за это убийство, освободившее ее от одного из пасынков, чего она желала и в отношении двух остальных. ее благорасположение к австразийскому герцогу еще более усилилось, когда она усмотрела возможность сделать его орудием гибели Меровига. Гонтран Бозе неохотно брался за опасное поручение; но неудачные попытки графа Левдаста, более крутого, нежели искусного, склонили королеву обратить взоры на человека, который мог своеручно не совершить, а обеспечить своей хитростью верное исполнение задуманного ею убийства. Она послала к Гонтрану верного человека, который передал ему от ее имени следующее предложение: «Если ты успеешь выманить Меровига из базилики за тем, чтоб его умертвили, то я дам тебе богатый подарок[193]». Гонтран Бозе с радостью принял вызов. Уверенный, что хитрая Фредегонда приняла уже с своей стороны все надлежащие меры, и что подосланные убийцы стерегут окрестности Тура, он пошел к Меровигу и сказал ему с самым веселым видом: «Что мы ведем здесь ленивую и бездушную жизнь и прячемся вкруг этой базилики, будто запуганные? Велим привести наших коней, возьмем с собой соколов и собак, и поедем на охоту промяться, подышать чистым воздухом и насладиться прекрасными видами[194]».
Необходимость простора и свежего воздуха, которую так сильно ощущают узники, была по сердцу Меровигу, а сговорчивость характера побудила одобрить без дальних рассуждений все, чтò предлагал друг его. Он с пылкостью своего возраста принял заманчивое предложение. Тотчас же на двор базилики привели лошадей и оба узника вышли в полном охотничьем уборе, с соколами на руке, в сопровождении своих слуг и собак на своре. Местом прогулки избрано было поместье, принадлежавшее турской церкви и расположенное в селении Iокундиакум, (Jocundiacum), ныне Жуэ (Jouay), недалеко от города. Они провели таким образом целый день, охотясь вместе. Гонтран не обнаружил ни малейшего признака беспокойства и, казалось думал только о том, кàк бы лучше повеселиться. То, чего ждал он, не случилось: ни в-продолжении прогулки, ни на обратном пути не являлось никакой вооруженной шайки, которая напала бы на Меровига, оттого ли, что лазутчики Фредегонды еще не прибыли в Тур, или потому что приказания ее были дурно исполнены. Меровиг благополучно вступил в ограду, служившую ему убежищем, довольный кратковременной своей свободой, и ни мало не подозревая того, что ему угрожала погибель от самой гнусной измены[195].
Войско, назначенное в поход на Тур, было готово; но когда пришло время выступать, то Гильперик вдруг сделался нерешительным и богобоязненным. Ему хотелось знать, как велик был в ту минуту гнев св. Мартина против нарушителей его прав, и был ли святой исповедник в милостивом или в сердитом расположении духа? Как никто в мире не мог доставить о том ни малейшего сведения, то королю пришла в голову странная мысль отнестись письменно прямо к святому, и просить у него точного и положительного ответа. Он написал письмо, в котором, как будто в тяжебном деле, наложил отцовские жалобы на убийцу сына своего Теодеберта и призывал этого великого преступника на суд святого. Прошения заключалось следующим решительным вопросом: «Можно ли мне или нет выгнать Гонтрана из базилики[196]»? Еще страннее было то, что под этой выдумкой скрывалась хитрость, и что король Гильперик хотел надуть своего небесного корреспондента, намереваясь, если ему будет разрешено рассчитаться с Гонтраном, овладеть тем же путем и Меровигом, имя которого он умолчал из боязни прогневить святого. Это удивительное послание было принесено в Тур писцом франкского происхождения, по имени Бодегизелем, который положил его на гробницу св. Мартина и поместил рядом белый лист бумаги, дабы святой мог написать свой ответ. Чрез три дня посланный пришел к надгробному памятнику и, найдя положенный белый лист в прежнем виде, без малейшего признака писания, возвратился к королю Гильперику, рассудив, что св. Мартин отказался от объяснения[197].
Король пуще всего боялся, чтобы Меровиг не отправился в Австразию к Брунегильде и с помощью ее советов и денег не успел составить себе многочисленной партии между нейстрийскими Франками. Это опасение превозмогло в уме Гильперика даже ненависть его к Гонтрану Бозе, которому король соглашался простить, лишь бы он ни в чем не содействовал отъезду своего товарища заточения.
Это породило новый план, в котором Гильперик опять обнаружил прежнее свое грубое и опасливое лукавство. План этот заключался в том, чтобы выманить у Гонтрана, без которого Меровиг, ненаходчивый и нерешительный, не мог бы отважиться на побег, клятвенное обещание не выходить из базилики, не предуведомив о том короля. Король Гильперик надеялся таким образом получить известие заблаговременно, возможность пресечь сообщения между Туром и австразийской границей. Он послал лазутчиков переговорить тайно с Гонтраном, который, с своей стороны, не отступился от борьбы коварства с коварством. Не слишком доверяя примирительным словам Гильперика, но между тем предусматривая в том последнюю возможность спасения, если не удадутся другие, он дал потребованную от него клятву и присягнул в самом алтаре базилики, коснувшись рукой шелкового покрова на главном престоле[198]. После чего он с величайшей тайной и так же деятельно, как и прежде, продолжал готовиться к внезапному побегу.
После того счастливого случая, когда деньги врача Марилейфа попали в руки узников, приготовления эти шли поспешно. Удалые витязи, особый разряд людей, образовавшийся после завоевания, толпами вызывались в провожатые; число их вскоре возросло до пятисот. С такой силой побег был нетруден и прибытие в Австразию казалось весьма вероятным. Гонтран Бозе не находил более причин медлить, и вопреки своей клятве, не давая знать королю, объявил Меровигу, что пора подумать об отъезде. Меровиг, слабый и нерешительный, пока его не возбуждали страсти, колебался, когда предстояло отважиться на это опасное предприятие и снова впал в беспокойство. — «Но разве нам неблагоприятны», — спросил его Гонтран: «предсказания гадальщицы»? Юный принц не успокоился и для рассеяния своих печальных предчувствий пожелал справиться с лучшим источником о своем будущем[199].
Тогда существовал способ духовного гадания, запрещенный соборами, но не смотря на то употреблявшийся в Галлии самыми умными и просвещенными людьми. Меровиг решился к нему прибегнуть. Он пошел в придел, где стояла гробница святого Мартина и положил на гроб три священные книги: Книгу Царств, Псалтырь и Евангелие. Целую ночь молил он Бога и святого исповедника поведать ему то, что сбудется, и может ли он надеяться получить королевство своего отца[200]? После того он целые три дня постился, и на четвертый, снова придя к гробнице, раскрыл одну за другой три книги. Сперва он поспешил вопросить Книгу Царств, и попал на страницу, в начале которой был следующий стих: «Понеже оставиша Господа Бога своего и прияша боги чуждыя, сего ради наведе на ня Господь зло сие[201]». Раскрыв Псалтырь, он нашел следующее: «Обаче за льщения их положил еси им злая, низложил еси я, внегда разгордешася. Како быша в запустение[202]!» Наконец, в Евангелии прочел такой стих: «Весте, яко по двою дню пасха будет и сын человеческий предан будет на пропятие[203]». Тому, кто в каждом из этих слов думал читать ответ самого Бога, нельзя было вообразить ничего зловещее; тут было чем поколебать душу даже посильнее, чем Гильперика сына. Он был словно подавлен под гнетом этой тройной угрозы: измены, погибели и страшной смерти, и долго плакал горючими слезами у гробницы св. Мартина[204].
