За это время Георгина уже дважды выходила в свет с Полом Бигелоу с согласия отца и в его сопровождении. Общество собиралось в скромных рамках, там много ели, еще больше пили, немножко танцевали, а в первую очередь говорили о коммерции. Пол Бигелоу оказался при этом таким же неловким паркетным шаркуном, как и она, но не стеснялся этого и своим веселым настроением заражал Георгину. Тем не менее вечера были как позолота – блестели в свете ламп, но длительной ценности не имели и скоро забывались.

Как только первая джонка, напряженно ожидаемая, была замечена с вершины Губернаторского холма, а поднятый флаг возвестил ее прибытие, весть об этом разнеслась по городу со скоростью лесного пожара. Ибо за первой джонкой следовали многие-многие другие, тяжело груженные сокровищами Поднебесной, для которых был открытый рынок по всему миру. Гранитные плиты и плитки, фаянс, фарфор и бумажные ширмы. Тонкая вермишель и сухофрукты, всяческие целебные травы, корни и порошки. Курительные палочки и «адские деньги»: расписные бумажные купюры, которые сжигались на похоронах, чтобы у усопшего водились деньги и на том свете. Мука и сладкое или соленое печенье, сладости, засахаренные семена лядвенца и имбирь. Желтые, зеленые и синие ткани из Нанкина, цветной атлас и шелк.

И разумеется, чай, изобилие чая всех сортов и всякого качества. Нередко стоимость груза одной-единственной джонки доходила до десятков тысяч испанских долларов, официальной торговой валюты в Сингапуре и за его пределами.

В это время Георгина часто сидела во влажном тепле церкви Сент-Андруса. В этом маленьком кусочке старой родины, насквозь шотландском, который создали на этом конце мира торговцы – такие, как Гордон Финдли. И всякий раз молила святого Андрея, рыбака с Генисаретского озера, покровителя моряков и рыболовов, кости которого после кораблекрушения прибило к берегам Шотландии, краю тогдашнего мира, просила привести к ней Рахарио живым и невредимым.

Дождь отступал, дни просветлялись, и скоро лазурное небо и солнечный свет пришли на смену грозам.

Наконец-то, наконец ветер подул с востока.

Размашистым шагом Георгина шла по жесткой траве. Сквозь воздух – горячий, но не душный, а оглушительно душистый, благоухающий жасмином, гелиотропом, кембойей и цветочными гроздьями цвета шампанского с дерева тембусу.

После обильных муссонных дождей прошлых месяцев сад взорвался роскошью красок. Ветви деревьев и кустов свисали, тяжелые от пышной листвы, отовсюду прорывались молодые побеги, так что Ах Тонг едва поспевал обрезать и пропалывать.

Георгина протиснулась сквозь заросли, в которых она проторила тропку, проделала узкий лаз. Каждый день ее сердце выжидательно колотилось, когда она взбегала по ступеням на веранду, и каждый раз она сглатывала разочарование, находя обе комнаты пустыми. Без малейшего следа того, что Рахарио здесь был.

Она плавно двигалась в мерцающих сине-зеленых сумерках павильона сквозь шепот листьев, трущихся о стены, и мягкое пение морских волн.

Внезапно она застыла в дверном проеме.

Под москитной сеткой на кровати прорисовывался силуэт. Сердце замерло, сбившись с такта, и перешло к ликованию, она на цыпочках подкралась ближе.

Раскинувшись, Рахарио крепко спал, его грудная клетка спокойно вздымалась и опускалась.

Он заметно похудел по сравнению с тем, каким его запомнила Георгина, остались лишь мускулы да жилы под грязной рубашкой и изношенными до бахромы штанами. Лицо под растрепанными волосами осунулось. Возможно, так казалось из-за щетины и следов усталости на чертах, во сне расслабленных; как будто он пересек океан вплавь, чтобы добраться до нее, такой у него был вид.

Осторожно, чтобы не разбудить его, она опустилась на край кровати и подобрала под себя ноги. Глубоко вздохнув, он резко поднял голову, свел брови, но не сразу увидел ее.

– Нилам, – выдохнул он голосом, похожим на крепкий черный кофе с сахаром, и выпрямился: – Наконец-то.

Он охватил ее лицо ладонями, приник к ее губам, и она ощутила соленый вкус моря.

Он прижался к ней, как потерпевший кораблекрушение к обломку бревна. Она ничего не имела против того, что его шершавые ладони скользнули под ее кебайю, нетерпеливо стали стягивать рубашку и саронг, так что они трещали по швам, он успевал и сам раздеваться; она достаточно долго ждала этого.

Казалось, нет ничего более естественного, чем лежать обнаженными рядом, чувствовать другого, пробовать на вкус. Гладить шрамы старых ран, к которым она прикасалась еще маленькой девочкой, проводить по ним губами, это было как исполнение давнего желания судьбы.

Георгина дивилась такому знакомому, такому чужому телу Рахарио, которое превращало ее тело в сыпучий песок, омываемый чередой морских волн. Удивлялась звукам, которые исторгались из нее, когда его рука пробралась к темной дельте у нее между ног, эти звуки были хриплыми и призывными, как крики морской птицы.

Она утонула в огне и превратилась в бушующее море, в которое Рахарио ворвался как пловец, осторожно и сильно рассекающий волны, и Рахарио обнаружил, что женщина может быть сразу и землей, и морем, и увидел, как близко могут свести двоих солнце и звезды.

Прижавшись пылающей щекой к груди Рахарио, Георгина моргала в полутьму корабельной койки и прислушивалась к плеску волн, что бились о борт корабля, покачивая его.

Здесь, внизу, было душно и жарко из-за пота, который они пролили, и сладковатый, пряный запах их жарких тел и утоленного вожделения смешивался с запахом океана.

Она подняла взгляд к его лицу. С закрытыми глазами он казался спящим, с этим сонным выражением сытого, исполнившегося счастья, которое было отражением блаженной вялости в ее членах. Лишь его рука, поглаживающая ее бедро, выдавала, что он не спит.

Георгина вытянула ногу, оперлась на локоть и легла на Рахарио сверху – на один долгий поцелуй, который оставил их обоих бездыханными; и она чуть не растаяла от блаженства, когда он смотрел на нее из-под тяжелых век так, будто она означала для него весь мир.

– Ты тоже проголодалась? – прошептал он, играя прядью ее волос.

Георгина задорно подняла бровь и прижалась бедром к его еще утомленному и вялому члену, который снова начал оживать.

Рахарио засмеялся; этот глубокий, тихий смех, который она так любила, был как рокот отдаленного грома.

– Я имел в виду другой голод.

Он нежно потянул ее за прядь волос, потом погладил по щеке, другой ладонью пройдясь по округлости ее ягодицы.

Георгина кивнула. Эти пьянящие часы с Рахарио в павильоне или здесь, на его корабле, всякий раз оставляли ее в полном истощении, как только другое, более настойчивое вожделение было утолено.

– Тогда я пойду поймаю рыбу.

Он мягко снял ее с себя, поставил на плетеные маты, которые покрывали днище, и взялся за брюки.

Полуденное солнце ослепило Георгину, когда она поднялась на палубу, и она зажмурилась. Ветер открытого моря играл ее волосами, ее саронгом и трепал ее кебайю как паруса, которые вынесли их сюда. Вдали проплывали корабли и маленькие пераху, а за ними можно было различить полоску побережья, размытую дымкой в меловую пастельную линию.

Она смотрела, как он погружает в шлюпку разнокалиберные копья с опасно поблескивающими металлическими наконечниками, спускает шлюпку на воду и спускается в нее по веревочной лестнице.

Она подбежала к релингу:

– А можно мне с тобой?

Рахарио засмеялся:

– Знаешь, что у нас, оранг-лаут, означает, когда женщина отправляется с мужчиной на рыбалку? – Он запрокинул голову и сощурился на нее снизу. – Так мы заключаем союз на всю жизнь. А море со всем, что в нем есть, выступает свидетелем.

Он хотел обронить это просто так, мимоходом, даже, может быть, с легкой усмешкой, но вышло всерьез. И сопровождалось невысказанным вопросом.