Этот вирш пришёл к Эламу подобно озарению, вырвался из него, засиял, засверкал рифмованными омонимами. И свиршил. Вор не успел спустить краденое, его поймали и предали суду, а дядюшка Элвин, хотя и не верил в свиршение, неделю поил Элама домашней яблочной водкой.

Были и другие вирши. Взять хотя бы тот, что исцелил Эльбиру, мельникову дочку. Лекарь потом говорил, что произошло чудо. Или тот, что вернул мужа трактирщице. Элам тогда был в подпитии, кривая Элиза рыдала у него на плече, жалилась на судьбу, он и сочинил. Или…

Элам остановился и замер. Негодная рифма, скачущий, подобно жеребцу, размер. Что с того? Вирш или способен виршить, или нет, и ни при чём здесь размер и рифма. Причём сказал кто-то очень спокойный и бесстрастный внутри него. Одной силы мало, да и нет её, силы, если нет гармонии и красоты, а есть лишь хаос и мешанина из слов. Твои вирши лишены гармонии, вот в чём всё дело. В них нет красоты и стройности, и сила растворяется, вязнет в сумбуре.

– Эй, мужик, – прервал рассуждения гнусавый голос за спиной.

Элам оглянулся. Запряжённая парой вороных карета с гербом. Сверх меры упитанный щекастый кучер в пёстрой ливрее на козлах.

– Вы ко мне обратились? – переспросил Элам вежливо.

– К тебе, к тебе, – к гнусавости в голосе добавилась надменность. – Как проехать до Эттингема?

– До Эттингема, – задумчиво повторил Элам. – Эттингем неблизко, да и заплутать можно. Знаете что… Нам с вами по пути. Подвезите меня, а я буду показывать вам дорогу.

– Ещё не хватало, – бросил кучер брезгливо. – Это карета графа Эрболе, деревенщина. Его сиятельство будет вне себя от гнева, случись ему узнать, что в ней разъезжало всякое мужичьё.

– Вы ведь можете не говорить этого его сиятельству, – робко предложил Элам.

– Да, как же. Граф определит мужичину по запаху, от тебя, небось, воняет, приятель. Ладно, некогда мне с тобой рассусоливать. Говори, как ехать, да побыстрее, я спешу.

Элам скрестил на груди руки.

– Бог подскажет, – обронил он. – Скатертью дорога.

Кучер выругался и хлестнул вороных плетью. Карета тронулась, затем рванулась с места, смачно ухнула задними колёсами в дорожную лужу, обдав Элама с ног до головы грязью. Кучер оглянулся и расхохотался в лицо.

Накажи его, велел Эламу тот самый голос изнутри, спокойный и бесстрастный. Свирши, заставь этого барского холуя подавиться смехом.

– Хочу я, ты свалился чтоб и разбил свой мерзкий лоб! – выкрикнул Элам вслед кучеру.

Пару мгновений он, застыв, наблюдал за каретой. Та, трясясь на дорожных ухабах, как ни в чём не бывало удалялась. Дрянной вирш, понял Элам, нескладный и потому бессильный.

– Ты не господин, а я не раб; тебя вот-вот дождется твой ухаб! – крикнул он.

Карету тряхнуло и занесло, до Элама донеслась сердитая брань кучера.

– Ну же! – подстегнул свиршение Элам.

Карета выправилась и понеслась дальше. Через минуту она скрылась за дорожным поворотом.

Что-то не так, осознал Элам. Слова зарифмовались, выстроились в размер и сложились в вирш, но свиршение оказалось слабым, никаким. Не те слова, понял он. Не те. В них нет лёгкости, нет красоты, это просто рифмованные слова, не более.

Элам, уставившись в землю, стиснул зубы, сжал кулаки, наморщил лоб. Новые слова пришли к нему, они роились, кружились в голове, они цеплялись друг за друга и норовили улететь, исчезнуть, сгинуть. Элам отчаянно, судорожно пытался их удержать. Отбросить сорные, а нужные ухватить, выстроить, сложить в экспромт. Ну же! Ещё немного. Ещё. Вот оно!

Элам, выпалив последние слова, бросился бежать по обочине. «Падёж скота, – кричал он на бегу, заливаясь смехом. – Именно так – падёж. Падёж этого надменного холуйского скота с каретных козел».

Элам достиг поворота, споткнулся и едва не упал. Грязно-бурое облако оседало на дорогу, окутывая пылью обломки того, что ещё недавно было щегольской каретой графа Эрболе. Посреди дороги, опираясь руками о землю и часто икая, восседал кучер.

– Любопытные слухи идут из южной провинции, виршитель. – Виршетворец Эрац подбросил поленья в камин, с лязгом захлопнул чугунную дверцу. – Говорят, что объявился там человек. И про него говорят… – Эрац замялся и замолчал.

– Кто именно объявился? – недовольно нахмурившись, обернулся к Эрацу Элоим. – И что именно про него говорят?

– Разное, виршитель. Будто бы этот человек… Будто бы он… – Эрац вновь замялся.

– Слагает вирши, – помог виршетворец Эрмил. – И якобы к нему идут на поклон со всей округи и даже посылают ходоков из соседних провинций. Ещё говорят, что этот человек не берёт гонораров за свои труды. И кроме того… Я даже не знаю, как сказать об этом, чтобы моя речь не походила на кощунство.

– Говори как есть, – насупившись, велел Элоим.

– Будто бы он использует в виршах приёмы, неподвластные лучшим из лучших, – выпалил Эрмил. – Якобы его вирши полны метафор, аллитераций и аллюзий. И обладают неслыханной силой. Якобы свиршение происходит сразу после декламации, без малейшей задержки.

– Того быть не может, – сказал Элоим твёрдо. – Свиршение занимает время, так было, есть и будет. Полагаю, слухи из провинции – обычный вздор, собственно, на то они и слухи. Видимо, там действительно объявился какой-нибудь шарлатан. И этот шарлатан мутит умы и… Кстати, как он себя называет?

– То особая история, – улыбнулся Эрмил. – Этот человек называет себя виршеплётом.

Элоим расхохотался.

– Похвальное самоопределение, – сказал он. – В едином слове вся суть. Думаю, что мы можем больше не обсуждать провинциальные сплетни и перейти к более важным вещам. Вы что-то хотели сказать, виршетворец?

– С вашего позволения, виршитель, – Эрац поднялся, протянул лист мелованной бумаги, – я сделал несколько записей со слов приезжего южанина, взгляните на них. Якобы это вирши того человека, виршеплёта. Или даже не вполне вирши, а…

– Что за чушь! – прервал Элоим, растерянно разглядывая бумагу. – Что значит «не вполне»?

– Говорят, что он наряду с прочим сочиняет вирши длиной в строку. Забавы ради. И они настолько хороши, что после того, как свиршение произошло, люди заучивают строку наизусть.

– Размножалась вошь делением с несомненным вожделением, – оторопело прочитал вслух Элоим. – Что за ересь?

– Со слов того же южанина, какую-то деревеньку одолели насекомые, виршитель. И вот. С вашего позволения, м-м…

– Он ей верен, сивый мерин, ей же хотца иноходца. – Виршитель в сердцах отбросил лист мелованной бумаги прочь. – Это что же, тоже вирш?

– Тоже, – Эрац смущённо опустил глаза. – Говорят, что виршеплёт сложил его, когда некая уездная баронесса пожелала сменить коня. Когда вирш зачитали барону, тот был в ярости – его милость разглядел в нём второй смысл, и он, смысл этот, с позволения сказать, э-э…

– Скабрезный, – помог виршетворец Эрмил. – Однако так или иначе виршеплёт использовал приёмы, которыми владели лишь самые знаменитые виршители прошлого. В его виршах – составная рифма и явная аллитерация.

– Явная ахинея, вы хотели сказать, – саркастически заметил Элоим. – Довольно, я не желаю больше слушать байки о провинциальном комедианте. Лет пять назад здесь был один такой, вы, вероятно, помните, виршетворец. Желал пройти экзамен на соискание. – Элоим хохотнул. – Как же его звали?.. Не суть. Этот новый наверняка под стать тому, если не тот самый. Давайте поговорим о других вещах, более насущных и важных. Племена северных поморов объединяются, и вот-вот произойдёт совет вождей, на котором выберут верховного. Если так, то… – Виршитель замолчал.