Жидкие брови Степанова разъехались в стороны, придав его азиатскому взору налёт европеоидности. Несколько секунд длилось напряжённое молчание, затем директорские брови вернулись в прежнее положение, мамбет прочистил горло и перешёл к следующему вопросу.
- Затем вот что, коллеги. Нам нужно поднимать уровень нашего вуза. Рособрнадзор требует повышения остепененности. Категорически. Кафедра выпускающая, а людей со степенями раз и... два. Мало. Не пойдёт. Хотите быть полезными - защищайтесь. Мы поможем. Обеспечим. Поддержим. Сроку - год. Чтобы через год был текст диссертации. У всех. Иначе не переутвердим. - Он повернулся к сосредоточенно кивавшей Шрёдер. - Вы извините, что я, может быть, не по повестке... Но пользуясь случаем... Мы же все свои... Вот я поставил вас в известность. Чтоб не говорили потом... - Он опять с каким-то сомнением посмотрел на Вареникина и опустил взгляд на сплетённые в замок пальцы. - Ну и третье... Ольга Валентиновна, может, вы? Тут уже по вашей части...
- Да, Сергей Петрович, спасибо, - включилась Шрёдер. - Кафедра опять предоставила в учебную часть документы, которые...
- Простите, - прервал её Киреев, вставая. - У меня замечание как раз по поводу диссертаций.
Лицо заведующей учебной частью обнаружило способность к мимике: Шрёдер поджала губы и глубоко вздохнула, выразительно поглядев на молодого преподавателя. Тот не смутился.
- Я бы хотел поднять вопрос о регламентации рабочего времени. Есть закон, и мы должны ему следовать. По закону рабочее время имеет свой лимит. Который у нас не соблюдается. Когда же нам писать диссертации? Я предлагаю ограничить внеаудиторные часы в соответствии с лимитом рабочих часов в год, или оплачивать переработку.
Праздник единения с руководством рассыпался в прах. Работники не только не хотели рыдать от счастья, польщённые визитом начальства, но и открыто роптали. Надо было принимать меры.
- А вы знаете, - медленно произнёс директор, - что мы оплачиваем только аудиторные часы?
Киреев развёл руками, демонстрируя понимание этого неоспоримого факта. Все сидели, уткнувшись в стол, и только неукротимый Джибраев, как школьник, тянул руку с места и бубнил: "Да-да, есть такой закон".
Сергей Петрович выдержал эффектную паузу и, не обращая внимания на историка, прихлопнул бузотёра как моль:
- Я снимаю ваше предложение.
Киреев огляделся в поисках поддержки, но невольники капиталистического труда, ради которых он подставил выю под нож, сидели, не шевелясь, будто манекены.
- Ольга Валентиновна, продолжайте, - сказал Степанов.
- Так вот учебная часть опять нашла в документации кафедры несоответствия госстандарту. А ведь мы перешли на ФГОС-3 несколько лет назад! Со следующей недели снова меняются требования к оформлению рабочих программ. Кроме того, из Якутска пришёл новый расчёт часов...
Киреев сел, посрамлённый.
- Евреи, - едва слышно проскрежетал рядом Фрейдун Юханович.
Фрейдун Юханович Джибраев хотя и спешил в любой неприятности усматривать еврейские козни, но антисемитом не был. Напротив: историк держался того мнения, что евреи умнее всех прочих народов. Поэтому, если кто-то обходил Джибраева на карьерном повороте или просто вызывал зависть своей ушлостью, у него всегда наготове было объяснение. Понемногу Фрейдун Юханович пришёл к убеждению, что почти все сотрудники института - евреи в большей или меньшей степени. Даже Киреев с его мордовско-ингушской кровью ходил у Джибраева в неявных иудеях, о чём историк со свойственной ему прямотой и сообщил молодому преподавателю. "Фрейдун Юханович, - хохотнул в ответ Киреев. - Вас послушать, так вы - единственный на кафедре русский человек".
Неудивительно, что новая напасть от руководства обострила в Джибраеве старые фобии.
- Вы-то все защититесь, потому что - свои, - переживал он, возвращаясь вместе с Киреевым в кабинет. - А я пролечу. Меня начальство не любит, это известно. Я ему правду в глаза говорю, хвостом не верчу.
- Что вы страдаете? - буркнул шедший рядом Киреев, мысленно продолжая спор с директором. - У вас же диссертация почти готова. А у нас с Александром Михайловичем ещё и темы нет.
- Нет-нет, вы не понимаете! Вас всё равно утвердят, без преподавателя экономики никуда. А Вареникин... он ходы найдёт. Что я, не знаю? Он с замдиректора по науке на короткой ноге. А мне диссертацию ещё шлифовать и шлифовать. Русский-то - не родной, вы же понимаете.
- Ну, давайте я вам отшлифую. Не бесплатно, конечно.
- Возьмётесь? - возликовал Фрейдун Юханович, останавливаясь. - Ох как было бы замечательно! - Но тут же напрягся. - А во сколько мне это встанет?
- За десять тысяч сделаю.
- Не круто ли?
- Я ж - еврей, - ухмыльнулся Киреев. - У нас на мелочи не размениваются.
- Спасибо, спасибо вам большое.
- Да не за что. Мы теперь с вами не конкуренты, Фрейдун Юханович. В понедельник напишу заявление об уходе. Достало. Ухожу на вольные хлеба.
Лицо историка вытянулось.
- Анатолий Сергеевич! Где ж я вас буду искать? Не горячитесь. У вас контракт заканчивается летом. Доработаете и уйдёте тихо.
- Тихо, молча, по-английски, - рассеянно произнёс Киреев. Поднял глаза на Джибраева и изрёк: - Но я-то - не англичанин.
Глава вторая
В о ины света
Дверь вагона открылась, и на платформу неспешно сошла молоденькая проводница в зимнем обмундировании. Бросив взгляд на зябко переминающегося Киреева, кашлянула в кулак.
- Здравствуйте, - сказал ей вежливый Киреев.
- Здравствуйте, - кивнула она, ёжась от мороза.
Киреев с невольным сочувствием посмотрел на девушку - такая она была маленькая и невзрачная, да ещё и в пальто на два размера больше: во всём РЖД не нашлось форменной одежды на такую кроху.
Из вагона потянулись пассажиры. Они протискивались со своими чемоданами и сумками через узкий тамбур, окутанные облаками пара. Обнимались со встречающими, смеялись, некоторые закуривали.
Наконец, появился тот, кого ждал Киреев. Бородатый, с футляром для гитары в руках, он бодро сбежал по железным заснеженным ступенькам и подошёл к Кирееву.
- Ну привет, толстый. Как жизнь?
- Привет, бородатый, - ответил Киреев, улыбаясь. - С прибытием.
Это был Генка, однокурсник Киреева, вместе с ним выступавший когда-то за вузовскую команду КВН. Киреев писал для команды тексты, а Генка кривлялся на сцене, местами даже вызывая смех и аплодисменты в зале. Весомое достижение, если учесть, что половину зрительного зала занимала откровенная шпана, не стеснявшаяся кричать в сторону артистов всякую фигню и оставлявшая после себя груды пустых бутылок.
Человеком Генка был неплохим, но со странностями. Одной из них была феноменальная назойливость - если не начать его выпроваживать, Генка запросто мог заночевать в гостях, упав на пол и заснув: к комфорту он был совершенно не привередлив. Ранним утром по всем телефонам начинались панические звонки его родителей.
Киреев не понимал причин такого генкиного поведения, пока сам не познакомился с его предками. Папа - типичный люмпен - всю жизнь вкалывал там, где не требовалось интеллектуальных усилий. Достаточно было мысленно примерить на него пару татуировок в соответствующих местах, и он сошел бы за старожила зоны. Мама - прирождённая вахтёрша - одна могла заменить полк кремлевской охраны. А младший брат был настоящим гопником, без балды, и от одного алкогольного запаха впадал в неистовство разрушения.
Будучи от природы незлым и небесталанным, Генка с детства бился в этом окружении как в клетке, но ничего не мог поделать, даже приближаясь по возрасту к тридцатнику. Его упорное нежелание возвращаться домой становилось на этом фоне совершенно понятным.
Генку обуревал постоянный духовный поиск, заставлявший бросаться из крайности в крайность. Круг его идейных метаний был весьма широк. Он успел побывать православным и коммунистом, но в обоих способах достижения рая разочаровался. Поворотной точкой его эволюции стала поездка по какому-то делу в Якутск, где он попал под раздачу от тамошних мамбетов, после чего прозрел и, проникшись ненавистью, обрёл себя в националистическом патриотизме.
