Скомкав голубой листок, Джоффри Тамблин стал оттирать с подошвы остатки жвачки. Затем скатал его потуже, превратил в шарик — геометрическое тело! — и бросил в водосточный люк. Шарик провалился через решетку.

Туда ему и дорога. И всей геометрии тоже.

У послания Майера Майера не было ничего общего с тоненькой книжечкой трагических стихов.

— Солнце сияет, утро наступает, — пел между тем Сэмми. — Ура, ура, на ярмарку пора!

— Ура, ура, на ярмарку пора, — повторил Баки.

— А дальше как? — спросил Сэмми.

— Ура, ура, на ярмарку пора, — настаивал на своем Баки.

— Давайте споем песню нашего колледжа, — предложил Джим.

— К черту! — отрезал Сэмми. — Лучше «Русалку Минни».

— Я не знаю слов, — сказал Джим.

— Кому нужны слова? Дело в чувствах, а слова — ерунда.

— Это точно, — согласился Баки.

— Слова — это всего лишь слова, — философски изрек Сэмми, — если они не исходят вот отсюда. — Он постучал себя по груди.

— Где эта Мейсон-авеню? — осведомился Джим. — Где наши испанские курочки?

— Уже скоро, — сказал Сэмми. — Только не кричи. Здесь полицейский участок.

— Терпеть не могу полицейских, — признался Джим.

— Я тоже, — сказал Баки.

— В жизни не встречал полицейского, — сообщил Сэмми, — который не оказался бы самым настоящим сукиным сыном.

— Я тоже, — сказал Баки.

— И летчиков ненавижу, — заявил Сэмми.

— И я терпеть не могу летчиков, — сказал Баки. — Но полицейских ненавижу еще больше.

— Особенно не переношу тех, кто летает на реактивных самолетах, — продолжал Сэмми.

— Это правильно, — одобрил Баки. — Но все равно полицейские хуже всех.

— Ты случаем не надрался? — спросил его Джимми. — Лично я абсолютно и восхитительно пьян. Где эти испаночки?

— Еще немного пройти, и мы на месте. Потерпи немножко.

— Что это? — воскликнул Баки.

— Что именно?

— А вот голубой листок валяется.

— Что? — переспросил Сэмми. — А, это голубой листок валяется, — доложил он, изучив обстановку. — Что там написано, как по-твоему?

— Понятия не имею, — отозвался Баки. — А ты как полагаешь, Сэмми?

Они снова двинулись в путь, оставив лежать на тротуаре третий экземпляр послания Майера.

— Я думаю, это письмо какой-то старой дуры. Она сочиняет послания на голубой бумаге своему воображаемому возлюбленному.

— Отлично придумано! — сказал Баки, не замедляя шага.

— А твое мнение?

— А мое мнение такое: это письмо человека, который ждал мальчика, а у него родилась девочка. Но все равно сообщения друзьям он печатал на голубой бумаге.

— Молодец! — похвалил его Сэмми. — А ты что скажешь, Джимми?

— Я пьян, — сообщил тот.

— Это понятно, но что, по-твоему, написано на голубом листке?

Они прошли целый квартал, прежде чем Джимми изрек:

— Это был кусок туалетной бумаги голубого цвета.

Баки внезапно остановился.

— Пойдем проверим, — предложил он.

— Что?

— Проверим, что там на листке.

— Вперед, вперед! — скомандовал Джим. — Не будем тратить время попусту. Нас ждут красотки.

— Я сейчас, — сказал Баки и повернулся, чтобы идти назад, к голубому листку. Джим схватил его за рукав.

— Послушай, не будь болваном! Пошли дальше.

— Джим прав, — согласился Сэмми. — Кому интересно, что там на этой бумажке.

— Мне! — ответил Баки, вырвал руку и побежал по улице назад. Его спутники смотрели, как он поднимает листок.

— Совсем спятил, — сказал Джим. — Из-за него только зря время тратим.

— Еще как зря, — отозвался Сэмми.

Тем временем Баки изучал голубой листок. Внезапно он сорвался с места и побежал к друзьям.

— Эй, — кричал он на ходу. — Эй!

Тедди Карелла взглянула на часы.

6.45.

Она остановила такси и, едва машина подъехала, забралась в нее.

— Куда? — спросил таксист.

Тедди извлекла из сумочки листок бумаги и карандаш.

Быстро написала: «Гровер-авеню, 87-й полицейский участок» — и протянула бумажку водителю.

— Понятно, — сказал тот и включил передачу.

Альф Мисколо лежал к бредил, повторяя в забытьи: «Мери! Мери!»

Его жену звали Кэтрин.

Мисколо не отличался красотой. Сейчас он растянулся на полу, под головой у него вместо подушки лежала сложенная куртка Хэла Уиллиса, лоб покрылся испариной, и капельки скатывались вниз, оставляя неровные бороздки на щеках. У него был крупный нос, кустистые брови и такая толстая и короткая шея, что казалось, голова насажена прямо на плечи. Да, красотой Альф Мисколо не отличался, и это особенно бросалось в глаза теперь, когда он лежал в бреду. Рана кровоточила, кровь проступала через повязку. Жизнь вытекала капля за каплей. Альф еще раз крикнул «Мери!», потому что так звали девушку, в которую он крепко влюбился много-много лет назад.

Любовь была бурной и короткой — какие-то недели, пока корабль Альфа стоял в Бостонском порту. Альф больше никогда не возвращался в Бостон и не встречал ту девушку, но память о ней пронес через всю жизнь. Его миноносец стоял на ремонте в Чарлстонских доках. Тогда Альф Мисколо был боцманом, самым лихим боцманом в военноморских силах США. До второй мировой было еще далеко, и Альфа всерьез волновали только три вещи: как сохранить репутацию самого лихого боцмана американского флота, как веселее провести время в увольнении и где бы найти хорошую итальянскую еду.

Альф обошел почти все итальянские ресторанчики Бостона, прежде чем набрел на небольшое заведение возле Сколлейн-сквер. Мери работала там официанткой. Альфу Мисколо только-только исполнился двадцать один год, и ему казалось, что во всем белом свете не найти девушки прекраснее Мери. Они стали встречаться, прожили вместе две недели.

Эти две недели превратились для них в целую жизнь. Потом корабль отправился дальше, и Мисколо оказался в Гонолулу, на Уайкики-бич. Он был и в Кауаи, ел там крабов хейкацкау и прочие местные диковинные кушанья, а девицы танцевали. А потом в японском городе Фукуоко — японцы тогда были друзьями, и никто не подозревал, что впереди Перл-Харбор, — Мисколо пил саке с черноокой красавицей по имени Миссан и смотрел, как она ловко подбирает палочками кусочки вяленой рыбы. Потом он оказался с ней в постели и узнал, что восточные девушки не любят целоваться. А на обратном пути он побывал в Сан-Франциско и получил огромное удовольствие, разглядывая с холма роскошный город, залитый светом. Самый лихой боцман во всем американском флоте был счастлив и не вспоминал прошлое. Альф Мисколо не вернулся в Бостон. После демобилизации он встретил Кэтрин и начал за ней ухаживать. Вскоре они были помолвлены, а потом и поженились. Вот почему он не бывал никогда больше в Бостоне и не видел девушку по имени Мери, что работала официанткой в итальянском ресторанчике около Сколлейн-сквер.

А теперь, когда жизнь вытекала из него красными каплями через белые бинты, когда все тело горело, а в голове зияла черная пустота, он кричал: «Мери!»

Берт Клинг положил ему на лоб мокрую повязку.

Клинг привык к смерти, к тому, что умирают. Он был молод, но уже принимал участие в «полицейской акции» в Корее, когда смерть казалась таким же обычным, житейским делом, как умывание по утрам. Ему случалось уже держать на коленях головы умирающих солдат — и тех ребят он знал куда лучше, чем Альфа Мисколо. И все равно, слыша, как с губ Альфа срывается хриплый крик: «Мери!», Берт чувствовал, что у него холодеет где-то в пояснице и ледяные волны ярости затопляют мозг. В такие моменты ему хотелось вскочить, наброситься на Вирджинию Додж и задушить ее голыми руками.

В такие моменты он был готов усомниться, что в бутылке действительно нитроглицерин.

Анжелика Гомес пришла в сознание, села на полу и помотала головой.

Она натянула юбку на колени и, уперевшись в них локтями, еще раз помотала головой, а затем стала озираться по сторонам с видом человека, обнаружившего вдруг, что он проснулся не у себя дома, а в отеле.