Женщина быстро взглянула на него и ответила, прерывисто дыша:

— Это все пустое, вернемся к нашему разговору… Я ведь обещала вашему весьма любезному коллеге, звонившему мне, и, разумеется, сдержу свое обещание. Пройдемте на кухню, я поставлю чайник, да и сама переоденусь, мне, право, неудобно, вы ведь застали меня…

— Боже упаси! — воскликнул Филя. — Умоляю, не портите прекрасного впечатления! Вам невероятно идет этот наряд. Можно, я еще полюбуюсь, а? — совсем по-простецки попросил он. — Ну, пожалуйста! — и он с такой выразительной тоской посмотрел на нее, что Татьяна неожиданно зарделась.

— Ну… если вы… если вам… — она неопределенно, но с заметным удовольствием повела плечами, запахнув рукой полы теперь у колен, чем, само собой, немедленно обратила внимание Филиппа на новый объект для его внимательного лицезрения. Отличный объект, надо отметить… Филя даже вздохнул.

— А можно еще одну, совсем уже маленькую, но… — он состроил жалобную мину, — очень наглую, наверное, просьбу?

— О чем? — она скромно потупилась, а пальцы другой ее руки, словно машинально, теребили концы шарфа, перетягивающего талию.

«Очень уместное напоминание», — внутренне ухмыльнулся Филя, чувствуя, что дело стремительно повернулось к развязке, не близкой еще, но… игра явно стоила свеч. Он знал о почти гипнотической силе своей бесхитростной улыбки, почему-то действующей особенно сильно на женщин среднего возраста. И он не стал медлить:

— Встряхните головой как следует, а?

— Чего-о?! — она изумленно уставилась на него синими глазищами. — Зачем?

— А вы встряхните, волосы и рассыплются, они и так держатся на последнем издыхании, неужели не замечаете? На волю рвутся, на свободу! А вам наверняка очень идет такая роскошная грива, а? Разве нет?

— Господи! — воскликнула теперь и она. — Да нате!

Она быстрым движением запустила пальцы в узел, что-то вынула, и от резкого встряхивания ее волосы волной хлынули по плечам. Но и полы на коленях непослушно распахнулись.

— Во! — Филя вытянул перед собой два поднятых больших пальца. — Лучше не бывает… — И вздохнул: — Боюсь, что я поторопился…

— Не понимаю! Да что ж вы все загадками-то, Филя? Куда… поторопились? И почему?

— А у меня теперь пропала всякая охота задавать вам вопросы на тему, которая вам все-таки неприятна. Ну, как, скажите, я спрошу теперь у вас… У вас! — подчеркнул Филя, — в каком году некий тип, известный вам, стал негодяем? Знаете, Танечка, угостите-ка лучше все-таки чайком, а то и правда у меня в горле что-то… — он несколько раз издал горловые звуки, пытаясь откашляться и почти просипел: — Запершило.

— Садитесь, — улыбнулась она, снова берясь рукой за полы халата, — я все сделаю. И не стесняйтесь спрашивать, мне многое, честно вам говорю, давно уже стало безразличным. Хотя и противным…

Татьяна повернулась к нему спиной, наливая воду и включая электрический чайник, да так и остановилась. Наверняка ведь женщина уже вполне реально ощущала на себе веселый и требовательный взгляд странного гостя, которому она совершенно неожиданно для себя сама позволила такое, за что любой другой немедленно схлопотал бы увесистую оплеуху. А что она настоящая — эта оплеуха, об этом отлично знал бывший супруг, случалось, попадавшийся под тяжелую руку. Пока отец был жив… А потом все рухнуло… Так что же произошло? Неужели это душа смертельно соскучилась по доброму слову? Или виноваты эти руки, в которых обреталась непривычная и почти невероятная для нее сила? Или сам гость — искренний, улыбающийся, отчего ей сразу, с первого же мига знакомства, стало горячо?..

А когда она повернулась и увидела его взгляд, устремленный на нее, внутри, где-то под грудью, или даже в животе, еще помнившем мощные пальцы мужчины, будто что-то оборвалось. Вот, чего ей не хватало долгие годы, особенно последние, ужасные своим одиночеством…

— Давай пить чай, — она протяжно выдохнула шепотом, легко перейдя на «ты». — А то и у меня тоже что-то в горле…

— Это от волнения, — просто сказал Филя. — Не бойся, это не страшно.

— Что именно? — она вздрогнула, сообразив, что, кажется, перешла на опасно скользкий путь.

— Почти все, что человек может навыдумывать себе. Страшны только предательство… ложь да обман… А остальное, Танюша, — чепуха, всегда можно, если и не принять сердцем, то хотя бы понять.

— Ты — философ? — мягкая улыбка расправила ее напрягшееся было лицо.

— Приходится, Танечка… Прости, это ничего, что я с тобой так… несколько фривольно?

Она только махнула рукой. И, с трудом сдержав сладкий зевок, потянулась, расправив плечи, отчего халатик опасно натянулся на высокой ее груди.

— Спала плохо, — тихо констатировал Филя.

— Снотворное не помогает, — она поморщилась.

— А тебе не снотворное требуется, — он легко усмехнулся.

— А что? — она как-то настороженно и быстро метнула взгляд по его лицу, но не задержалась, а словно спрятала его, замерев в ожидании.

— Ласка, девушка… — он покачал головой, положил свою руку на ее пальцы и заговорил мягким, проникновенным тоном. — Чтоб душа оттаяла. Чтоб жить хотелось. И дышать, и любить… Ты ж молодая, не надо торопиться стареть — эта гадость у нас всегда впереди.

— А для кого? — задумчиво спросила она.

— Для себя, в первую очередь. Будешь любить себя сама, и другие полюбят.

— Хм, интересный ты человек, Филя… Знаешь, а налей-ка ты мне чаю! Уже сто лет за мной мужчина не ухаживал…

— Сто лет?! Всего-то? Подумаешь, какой пустяк! Это ж вчера было… Прошлый-то век когда у нас закончился? Забыла?

Филипп заразительно рассмеялся, и она его охотно поддержала. Даже немного нарочито, словно спасаясь от его опасных для себя вопросов. Но чем дольше они смеялись, глядя в упор друг на друга, тем глубже и темнее становились у Татьяны глаза. Она замолчала, и горло ее дернулось, будто что-то в нем застряло. Опытный глаз Филиппа отметил этот короткий спазм, от которого, в принципе, у него в запасе было только одно действительно чудодейственное средство. Он медленно взял ладонями лицо, приподнял ее голову и прижался к губам. А потом, не отрывая своих губ, когда она задышала уже с прерывистым стоном, поднял ее на руки и спокойно понес в гостиную. Там он видел широкий кожаный диван с расшитыми подушечками. Вот туда, между подушечек, он и положил ее. А когда отстранился, чтобы взяться за пуговицы своей рубашки, увидел, как полы халата сами по себе, без посторонней помощи, полностью разъехались в обе стороны. И все остальное, что еще оставалось на богатом и впечатляющем своими замечательными достоинствами атласно-белом теле женщины, представляло собой такую несущественную мелочь, о которой и задумываться-то теперь не было никакого смысла…

Этот, возможно, и не очень неосмотрительный поступок Филиппа, в его душе, уже откровенно требующей удвоенной энергии, отозвался болезненным стоном, медленно затухающим в тяжелых бархатных портьерах. Такое длительное и печальное «о-о-о», словно замирающий в предутреннем речном тумане протяжный гудок далекого парохода.

«Вот куда ее… — отстранено подумал Филипп. — На рыбалку ее надо, на Оку… В палатку. Цены б ей не было… и загару ее…» И решил, что обязательно сделает, причем прямо сегодня, такое неожиданное предложение… пока на дворе лето… И пока она изнывает от страсти.

А все те проблемы, что касались конкретного дела, ради которого он и прибыл сюда, Филиппа Кузьмича абсолютно не «колыхали», и без них диван ходил ходуном.

«Решится все… за ужином… — в последний раз подумал он о деле. — Торопиться-то некуда. Да только дурак и стал бы теперь торопиться… Основательность — наш великий лозунг!» — хмыкнул он.

— Что-то не так? — трезвым голосом спросила вдруг женщина.

— Наоборот, Танюшка, лучше и не бывает.

— Тогда почему?.. — это она услышала, очевидно, как он хмыкнул.

— А я на миг представил, как мы с тобой, где-нибудь через недельку-другую махнем на Оку. И там, в одном заветном моем месте, на берегу, в палатке, да на всю ночь… Под звездами… Выпь стонет… лягушки квакают… пароходик ночной гудит…