Седой человек сделал это за него:

— Шанс? Ни единого, — объявил Константин Одиннадцатый Палеолог, император и самодержец ромеев. — Все потеряно. Я выбросил свою корону, когда понял, что мы не сможем остановить их. Я бы и сам бросился в гущу битвы, но мне противна сама мысль о том, чтобы оставаться в Константинополе, которым правят турки, — пусть даже в виде трупа.

— Вы не думали бежать, государь? — голос священника дрогнул. — Вы ведь сможете найти путь через кольцо неверных, которое смыкается вокруг нас? — Он ненавидел себя за ту призрачную надежду, которую слышал в своем голосе.

— Вот что я думаю о побеге! — ответил император и плюнул на мраморный пол, запятнанный кровью раненых, которые пришли в великую церковь, чтобы помолиться или умереть. — Клянусь Господом, сыном Его Иисусом Христом, непорочной Девой, породившей Его, и святыми угодниками, я лучше умру и умру с радостью, чем помыслю о бегстве!

— Что же тогда делать, мой господин?

Константин тяжело вздохнул:

— Я не знаю. Я пришел сюда, чтобы молить о чуде. Чтобы Господь позволил мне снова увидеть этот город в христианских руках. Но остались ли у Него чудеса для моей империи, для этого города, для меня?..

Мантия жемчужного пламени внезапно окружила императора во всей его славе.

Священник вскрикнул. Константин, все еще сжимавший в руках меч, медленно погрузился в пол. Какое-то мгновение спустя священник все еще мог видеть его, даже сквозь мраморную плиту. Только что император был здесь — и вот он исчез, словно растворился в мраморе. Священник упал на колени.

— Kyrie eleison! Christe eleison! — повторял он снова и снова. — Спаси, Христос! Господи, помилуй!

…Константинополь пал. Тело императора так никогда и не было найдено.

Пулеметная очередь ударила с вершины полуразрушенной стены Феодосия. Пули отскочили от греческого БМП, прошили кустарник и подняли несколько фонтанчиков грязи — в каком-то в метре от лица Янниса Паппаса. Сержант прижался к земле, как будто она была его возлюбленной. Орудие БМП заговорило в ответ — один раз, второй, третий. Древняя кладка и ошметки турецких тел полетели в воздух. Паппас завопил в животном восторге и вскочил на ноги, сжимая свою штурмовую винтовку.

Сержант и его взвод прошли вслед за БМП в город сквозь укрепления из другой эпохи. В нескольких метрах от них виднелся дорожный указатель, который, будто пьяный, покачивался на ветру. Надпись была на непонятном турецком, даже алфавит был чужим для Паппаса, но одно слово он узнал: "ИСТАНБУЛ". Он показал знаку непристойный жест и закричал:

— Теперь мы здесь, и это снова Константинополь, сволочи!

Люди рядом с ним кричали до хрипоты. Рядовой по имени Георгий Николаидис перекрестился. Слезы текли по его щекам, оставляя чистые дорожки в маскировочном гриме. Паппас ничего не сказал ему.

Его собственный взгляд был затуманен — царица городов, Город, снова был греческим, пятьсот пятьдесят лет спустя. Ради Бога, в которого он не верил с тех пор, как был ребенком, это стоило нескольких слез.

F-16, украшенный красными квадратами — опознавательными знаками турецких ВВС, — проревел прямо над их головами, чуть выше верхушек деревьев. Греки снова бросились на землю. Земля под ними задрожала и словно великан ударил их по ушам — бомбы разорвались слишком близко. Закричал солдат, задетый осколком. Еще один взрыв, на этот раз над головой, — зенитная ракета буквально сорвала истребитель-бомбардировщик с небес.

Паппас поднялся первым. Он был сержантом, командиром, и его долг заключался в том, чтобы подавать другим пример. Впрочем, он не мог удержаться от того, чтобы бросить взгляд наверх из-под козырька шлема. Анастасий Киапос прекрасно понимал этот взгляд.

— У них и так осталось немного самолетов, чтобы бросить против нас. Теперь у них на один меньше.

— У них вообще не осталось слишком много чего бы то ни было, чтобы бросить против нас, — сказал Паппас. — Не с русскими, которые закатывали их в асфальт от самой Армении.

— Они не смогут остановить русских, — довольно заметил Киапос. Удовольствие от того, что кто-то другой давит турок, было чуть меньше удовольствия от возможности раздавить их самому.

— Завтра русские смогут помахать нам с другого берега Мраморного моря, — сказал Паппас, — и я помашу им в ответ. Но Константинополь останется нашим.

Это было цена за то, что греки повернули оружие против своего прежнего НАТОвского союзника, и русские были готовы ее заплатить.

Другие самолеты появились в небе, на этот раз они шли с запада. Греческие бомбардировщики, которые держали курс к мостам Золотого Рога и Босфора. Когда мосты будут уничтожены, турки не смогут перебросить новые подкрепления в город — при условии, что у них вообще остались подкрепления…

— Завтра, говоришь? — проворчал Киапос три дня спустя. Если раньше он был грязным, то теперь он просто вонял. Как и Яннис Паппас. Как и другие два солдата — все, кто остался в живых и не был ранен после бесконечных уличных боев. БМП больше не сопровождала их — турецкий ПТУРС превратил её в огненный ад в парке возле мечети Мурат-Паши.

Но теперь Константинополь — по крайней мере, большая его часть — был в руках греков. Взвод Паппаса находился всего в нескольких сотнях метрах от моря. Сержант, однако, осознал, что ему больше неинтересно подражать Ксенофонту. Прямо перед ним стоял храм Святой Софии. Один из уродливых минаретов, пристроенных турками к великой церкви Юстиниана, уменьшился ровно наполовину — на его верхушке сидели снайперы, там, где когда-то муэдзины призывали правоверных к молитве. Паппас, со своей стороны, больше верил в марксизм, чем в православие. Быть человеком, который освободил Святую Софию, усмехнулся он. Вся Греция пожелает узнать человека, который это сделал. Он мог бы даже стать лейтенантом, если съемочная группа появится в нужное время.

Он начал подниматься по широким каменным ступеням.

— Будь осторожен, — сказал Киапос за его спиной. Оба взяли свое оружие наизготовку. После того, как минарет рухнул, со стороны великой церкви никто не стрелял, но осторожность не помешает.

Собор Святой Софии был достаточно большим, чтобы вместить целый батальон. Двери, ведущие к притвору, были открыты. Ботинки Паппаса застучали по древнему полированному камню, который немедленно отозвался эхом.

Хотя снаружи по-прежнему бушевал хаос сражения, это как-то не чувствовалось здесь, в храме. Впервые с того самого дня, как ныне погибший БМП пересек турецкую границу во Фракии, сержант обрел мир и покой.

Один за другим его люди присоединились к нему.

— Похоже, здесь нет никого из этих ублюдков, — заметил слегка удивленный Паппас.

— Если только они не ждут нас внутри, — сказал Киапос. Он нервно потер давно небритый подбородок, щетина заскрипела под его пальцами.

Паппас отрицательно покачал головой:

— Слишком тихо. Кроме того, мы бы почувствовали, если бы там кто-то был.

Остальные солдаты согласно закивали. Боевой опыт любого из них не превышал десяти дней, но они прекрасно понимали, что имел в виду командир.

Сержант добрался до внутренней двери притвора и ударом ноги распахнул одну из створок. В то же мгновение он отпрыгнул назад, держа оружие наготове. Сержант был уверен, что церковь пуста, но не хотел рисковать. Никого и ничего, только дверь глухо ударила о стену. Паппас перешагнул через порог, по-прежнему настороже, его люди за ним. В последний раз он был в церкви еще до того, как начал бриться.

Превращенный в музей, храм Святой Софии был только тенью своего византийского величия. Тем не менее, он был так прекрасен и великолепен, что заставлял задержать дыхание. Сержант поднял глаза и посмотрел наверх, на крест в центре огромного купола. Солнечный свет, проливавшийся сквозь стекла, создавал иллюзию, что крест плавает в пространстве. Сержант видел, как Киапос перекрестился — а ведь капрал был не более верующим, чем он сам. Стоявший позади них Николаидис внезапно принялся напевать слова древнего христианского гимна: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…" Голос рядового задрожал. Он упал на колени и принялся креститься, снова и снова. Паппас, который всегда гордился своей холодной рациональностью, был достаточно рационален, чтобы понимать — для православного нет ничего более возвышенного, чем молиться в только что освобожденном храме Святой Софии.