— Что ты мелешь? — насторожился Фёдор.

   — Гришаня зовёт тебя. Твой конь ему надоел. Говорит: раз жив остался — пусть сам за зверем ухаживает...

   — Где мой Соколик? — Фёдор вскочил, забыв о боли в груди.

   — Там... — Мурза неопределённо махнул грязной рукой. — Генеральская конюшня, тепло, овёс, Гришаня...

В день кровавого сражения губернатор Кавказа, генерал-полковник Алексей Петрович Ермолов бродил по бранному полю. Он широко ставил ноги, обутые в ботфорты, легко перешагивал через обугленные пеньки и распростёртые тела. Увидев солдата в русской форме, раненого, беспомощного или придавленного к земле смертельной усталостью, командующий подходил к нему, смотрел в лицо, заговаривал. При нём неотлучно находились Кирилл Максимович с генеральским конём в поводу. Адъютанты, Бебутов, Самойлов и Нилов, следовали за ними. Замыкали шествие двое ногайских татар в перепоясанных кожаными кушаками халатах и войлочных шапках, с носилками наперевес.

В правой руке, в горсти, Ермолов сжимал Георгиевские кресты. Вытаскивал по одному, опускал на грудь раненого страдальца или вкладывал в заскорузлую, грязную и окровавленную ладонь. Говорил и ласково, и строго:

   — Прими на память о победной баталии, герой. Отечество благодарит тебя, а я, грешный, горжусь твоей храбростью...

Максимович осенял себя и награждённого героя крестным знамением. Офицеры салютовали шашками.

Так бродили они по полю весь вечер до темноты между обгоревшими пнями и лошадиными трупами. Пока не набрели на потерянного Фёдором Соколика.

   — Алексей Петрович, взгляните-ка! — первым всполошился Николаша Самойлов. — Красивейший карабахский жеребец, а седло казацкое и ранен он. Вот жалость!

   — Похоже, в ногу пуля попала, — предположил Кирилл Максимович. — Эх, подойти бы поближе, ваше сиятельство, да посмотреть....

   — Кто же решится подойти к такому? — возразил Бебутов. — Не подпустит. Смотрите, он уж косит на нас недобро... Карабахские скакуны известны своей боевой выучкой — никому не подчинится, пока жив его всадник. Впрочем, нам-то этот конь знаком.

   — Правда твоя, Бебутов, — подтвердил Алексей Петрович. Генерал опустил огромное своё тело на поданный заботливыми руками Кирилла Максимовича походный стул. — Это конь казака Туроверова. Того самого, что сгинул в этих треклятых горах два месяца назад.

   — По всему выходит, что не сгинул, — приговаривал Кирилл Максимович. В карманах его мундира сыскалась свежая ещё краюха белого хлебца. И теперь старый ординарец Ермолова пытался подступиться к раненому коню, держа на вытянутой ладони вкусную приманку.

   — Давно хлебца-то не едал, бродяга, — приговаривал Кирилл Максимович. — На-а-а-а, попробуй! Нетто лучше голодать? Отведай!

И конь склонил голову, потянулся к лакомству, раздувая влажные ноздри. Сделал в сторону старого солдата несколько осторожных шагов, позволил взять за уздечку, принял заботу.

— Это не конь вовсе, а дикий зверь лесной, — кривился Гришаня. — Дохтур как пулю ему вынимал, как мазью генеральской мазал, как бинтовал — всё ничего! А меня, только приблизился, — цоп за плечо! Да больно так!

Гришаня принялся стягивать через голову рубаху, чтобы показать Фёдору нанесённые Соколиком увечья.

   — На! Гляди, казак! — Фёдор мельком глянул на костлявое тело казачка и мигом отвернулся. — Чего морду-то воротишь? С тебя причитаеца. А чести-то сколько! А почёту! Сам Лексей Петрович через Максимовича человечью мазь для этого зверя передали. А он и счастья своего не разумеет!

   — Отзынь, рябая морда! — буркнул Фёдор. Он ласкал пальцами белую звезду на лбу вновь обретённого друга. Соколик, смежив веки, стоял смирно, дышал неслышно.

   — Экий ты счастливый, братишка! — нашёптывал Фёдор в его острое ушко. — Экий ты красивый! Слава Господу — хоть ты живой!

   — Рябая али гладкая — всё одно причитаеца! — не отставал Гришаня. — Я тоже могу подвиги свершать! Слышал я, как Фенев рассуждал насчёт твоего геройства. Будто ты смерти вовсе не боисси, будто герой ты из героев, будто положил в землю чеченцев один не менее пяти десятков. Оно, наверное, и правда. Есаулу-то виднее. Да только вот я, а не Фенев на крепостной стене с канонирами стоя, всю картину боя видел. Посносили бы вам головы чеченские лыцари, коли не выскочил из крепости его превосходительство господин подполковник Верховской во главе славной гусарской конницы. Если б не оне, быть бы вам мёртвыми всем до единого! Уж так они на вас насели, так сражалися! Да что и говорить, сильно много их было. Одно слово, несметные полчища из лесу выскочили. И это несмотря на то, что накануне кто-то из ваших же казаков цельный их лагерь изловчился взорвать. Этот феверк нам со стены тоже был отлично-хорошо виден. От славная случилась баталия! Сам Лексей Петрович на коне сидючи войском командовал. Вестовые шныряють туда-сюда, приказы расносют, пушки палят да так, что все заряды расстреляли. И далее...

   — А далее умолкни, — не выдержал Фёдор.

Уходя, казак чувствительно протянул Гришаню вдоль спины ножнами Митрофании.

   — Правду, правду бают о тебе, будто в снегах горних лазая, ты умом тронулся, будто околдовала тебя девка чеченская!.. — вякал ему вослед неугомонный Гришаня.

В тот день начала октября Фёдор вывел Соколика на прогулку. Они сошли по дощатым мосткам в чисто выметенный двор, остановились перед воротами конюшни. Соколик всё ещё припадал на левую переднюю ногу, но совсем чуть-чуть, едва заметно. Благодаря рачительным заботам Фёдора рана на ноге коня быстро зажила, и гарнизонный эскулап заверил казака, что со временем следы увечья исчезнут совсем. Гришаня волокся следом, сонно сопя и почёсывая безволосую грудь в вырезе нечистой рубахи.

   — Да уж и сел бы ты в седло, что ли! — осторожно бубнил он, поглядывая на витую Фёдорову плеть. — Бережёшь коня, как родного отца! Конь — оно, конечно, дело важное. Но это ж конь, не человек!

   — Умолкни, говорливый! — буркнул Фёдор.

   — И вправду, Романыч, — присоединился к увещеваниям Гришани Фенев, нарядившийся по случаю воскресенья в красное полукафтанье и новую синюю, тонкого сукна черкеску.

   — Через неделю уж до дому станем собираться. Хочешь не хочешь, а в седло придётся сесть. Опробуй коня! Посмотри, он уж не хромает почти с пустым-то седлом!..

Фёдор погладил золотистую шерсть на шее коня, поцеловал белую звезду на его лбу. Осенив грудь крестным знамением, казак вскочил в седло. Соколик вскинул голову, прыгнул вперёд, готовый пуститься в галоп.

   — Вот это дело! — захохотал Фенев. — Конь здоров, теперь дело за всадником! Скачи, казак, пусть зябкие ветры выдуют из сердца тоску-печаль!

Но Фёдор не слышал его слов. Он пустил коня неспешной рысью, потихоньку на пробу. Соколик пошёл ровно, едва заметно припадая на раненую ногу. Так они оказались за воротами конного двора, на одной из кривых улочек Грозной крепости. Колокол в часовне уже отзвонил, и на улице было полным-полно одетого по-воскресному народа.

Фёдор издали увидел Сюйду. Кто же ещё, если не она, мог ходить по военному лагерю в высокой, как корона, шапке? Её зелёный, расшитый золотом платок мелькал среди мундиров, накрест перечёркнутых ремнями портупей, черкесок, цветастых шалей казачек. Она порхала над пылью и суетой военного лагеря, подобно чудесной бабочке. Кто мог не заметить её розовое одеяние из струящегося шёлка, её изящные туфельки. Кто мог не расслышать волшебный звон её браслетов и монист? Она, как чужестранный цветов, принесённый беспечными ветрами из дальних мест, расцветала среди грязи и ужасов войны. Сюйду сопровождала прислужница-казачка, вдова преклонных лет. Елена Фроловна, единственная в Грозной женщина, понимавшая родной для Сюйду черкесский язык, стала наперсницей княжны.