На рысях, под прикрытием товарищей, они покидали чеченский лагерь. Их не преследовали. Алёшка Супрунов, передав знамя Феневу и с двумя казаками, из самых отчаянных, вернулся к чеченскому лагерю. Они остановились неподалёку от бивуака, под пологом леса, когда за их спинами прозвучал взрыв. В клубах чёрного дыма вознеслись к синим небесам обода и оглобли вражеских повозок, полыхнуло свирепое пламя.

   — Хороший казак, Лешка Супрунов! Отправил сатанят прямиком к их батьке в адское пекло! — хохотнул Фенев. — Ну как там крестник-то наш, а, Федя? Жив ли?

   — Живой... — ответил Фёдор, — ... сыроват ещё, не до конца прожарился.

   — Не расслабляться! — рявкнул Мадатов. — Дожидаемся Супрунова со товарищи, снимаемся с бивуака, меняем место дислокации!

Первым явился Филька. Он приполз юрким выползнем в середине дня, когда развеялись дымы пожарища. Так и возник из обожжённых кустов, как чёртик из табакерки, заметался между лежащими вповалку солдатами и их истомлёнными усталостью конями, причитая:

   — Ой, ребятуфки! Ой дафи фару! Ой, мы уф думафи фветопредфтафление нафтафо! — бессвязные речи взволнованного Фильки рассмешили усталое воинство.

Его отослали в генеральскую палатку. Там Филька доложил офицерству, что ядра и картечь в крепости действительно на исходе, а порох и патроны пока есть. Что ждут в крепости прихода обоза под командой Переверзева, как манны небесной, а пока в большой бой ввязываться не торопятся. Что готовы ударить по войску Нур-Магомеда, как только конница Валериана Георгиевича немного отдохнёт, то есть на следующий день с первыми петухами.

Вторым, при ярком свете дня явился Алёшка Супрунов. Фёдор с нескрываемой досадой рассматривал его опалённый чуб и покрытое сажей лицо.

   — Где шатался, герой? — сурово спросил Алёшку Фенев. — Мы уж ладились панихиду по тебе справлять. Думали: прибило тебя колесом или оглоблей. Никифор и Яшка подобру-поздорову вернулись. Доложили, как ты от них отбился. Опять за своё взялся? Своевольничать надумал? Эх, две у меня заботы — ты да Туроверов. Но Федька хоть тоске подвержен, тихим бывает, а ты, Супрунов, ни страху ни удержу не знаешь.

Так ворчал есаул Пётр Ермолаевич Фенев, осматривая опалённую морду Алёшки и его израненного коня.

   — Говори же толком, где с ночи таскался?

   — Я, ваше благородие, под шумок по окрестностям шарился. Нур-Магомет в соседнем леске сызнова конницу собирает. В ночи хотят выгрести с пожарища уцелевшие пушки. Пётр Ермолаич, мне б на доклад к генералу...

   — К генералу?! — зарычал Фенев. Много вас тут собралося, желающих генеральское внимание получить! Одна княжна чего стоит: день и ночь его сиятельство тиранит, в крепость ей срочно надобно! Ты посмотри на Пересвета своего! Конь едва жив... Ах ты, жалость-то какая! Зачем скотину не бережёшь? Конь, он не человек, не двужильная тварь, которая одним лишь святым духом пробавляясь, может всё превозмочь. Конь — он тварь хрупкая, заботы требующая и ласки...

Так приговаривался Петруха Фенев, распрягая измученного и израненного Пересвета, промывая чистой водой раны на его шее и ногах. Алёшка же повалился на траву, подставил солнышку чумазое лицо, улыбался загадочно:

   — Эх, Петруха, теперь я — настоящий герой. Стану набольшим командиром и будете вы с Филькой у меня на побегушках!

Третьим, ближе к вечеру, на взмыленном коне прискакал вестовой солдат от Переверзева со срочным посланием для генерала. Сам Валериан Григорьевич, Износков, Фенев и Кречетов читали и перечитывали тревожное послание. Позвали и Фёдора послушать, покумекать сообща. В полумраке шатра голос Износкова звучал глухо, устало:

«Пишу второпях, ваше сиятельство, а потому не обессудьте.

Случилось у нас событие пренеприятное и даже трагическое. Нынче ночью, едва я проверил караулы и сам прилёг передохнуть, примчался ко мне меньшой сын нашего знатного друга Аслан-хана, Муртаз-Али. На юнца было жутко смотреть, когда он возник из темноты в перепачканной кровью исподней рубахе и окровавленным кинжалом в руке. Будто в горячечном бреду поведал он мне, как ночью из леса в их палатку пробралась женщина в чёрной одежде — вооружённая до зубов чеченская амазонка. Как отец немедленно признал её старой знакомой, начал расспрашивать, а их со старшим братом попросил удалиться из шатра. Видно, разговор их оказался долгим, потому что Муртаз-Али и его брат Ахмад заснули крепким сном. Разбудили их шум и крики, доносившиеся из шатра. Едва опомнившись, они кинулись на помощь отцу, ворвались в шатёр. Ахмад был сражён на месте. Его голову разбил камень, пущенный из пращи. Княжич кинулся к отцу, обнаружил того едва живым, поднял тревогу. Муртаз-Али, между прочим, утверждает, что сумел ранить амазонку кинжалом, прежде чем та скрылась в ночи. Княжич плохо помнит дальнейшие события. Да и немудрено, парнишке от роду не более десяти лет. Обеспамятел от страха, куда ему!

Состояние Аслан-хана крайне тяжело. Лекарь насчитал на его теле пять ножевых ран. Помимо этого коварная злодейка разбила князю Кураху голову. Юный Ахмад мёртв, Муртаз-Али в отчаянии. Я посылаю к вам вестового с этими странными новостями, а сам спешу с обозом следом. Надеюсь достичь вас не позже завтрашнего утра. Конница Аслан-хана пока ведёт себя спокойно, не выходит из повиновения. Умирающий князь Кураха и его малолетний отпрыск всё ещё внушают своим поданным страх и уважение.

С надеждой на скорую встречу Михаил Переверзев».

   — Странные дела ... — вздохнул генерал.

   — Ничего странного, Валериан Григорьевич, — возразил Износков. — Дикари режут друг друга. Так было испокон веков и так будет всегда. Кто из них кому враг, а кому союзник — то пусть разбирает их Аллах, а нам, православным, не постичь их хитросплетений.

   — Вернуться, разве, встретить их? — задумчиво молвил Кречетов.

   — И погубить коней, — возразил Фенев.

   — Ты, Федя, — проговорил Мадатов, — ступай-ка, посмотри, что противник в лесу поделывает. Если собирается обоз разорять — придётся нам из крепости помощи просить. В любом случае, план Алексея Петровича и хорош, и своевременен. Нам надо ударить не позднее рассвета завтрашнего дня да так, чтобы сразу и наверняка разбить врага!

В тот вечер, мало что не праздничный, разожгли высокие костры. Наготовили вдоволь горячей еды, нагрели воды, разлили по кружкам остатки вина.

Фёдор, наскоро поужинав и испросив, как положено по уставу, дозволения начальства, отправился в разведку. Соколика, помятуя правильные слова Фенева, оставил на попечение товарищей. Правда святая — конь не человек, не двужильная тварь. Обёрнутый в бурку, с башлыком на шее, в сопровождении Фенева, он отправился на опушку леса, туда, где начиналось освобождённое от леса пространство перед Грозной крепостью. Туда, где ещё вчера стоял чеченский лагерь.

   — Помни, Федька, — шептал ему в спину Фенев, — твоё дело досмотреть, что враг делать станет. Потащат они с поля уцелевшие пушки или так оставят. Лампу взял?

   — Как не взять...

   — Не засвечивай её попусту. Остерегайся... — Фенев внимательно, с немым недоверием смотрел на него тёмными, будто спелые вишни, не русскими глазами. — И к утру чтоб вернулся! Слышишь, Федька?

   — Как не слыхать... — эхом ответил Фёдор, скрываясь между изломанных ветвей подлеска.

Фёдор ждал наступления ночи. Обустроил гнездо в узкой ложбинке между тёплыми валунами, затаился. Вот утихло пение стрекоз. Вот бьют крыльями пернатые падальщики. Они поднимаются в воздух, покидая место дневного пиршества, чтобы вернуться с рассветом для продолжения тризны. Вот зашуршал в сухой траве осторожный полоз. Вот послышался голодный вой, рыщущей неподалёку волчьей стаи. Лесные хищники всё ещё опасаются выходить из леса — совсем неподалёку люди. Много людей с их ружьями, пистолетами, с их пороховой вонью и кострами, с их отчаянной решимостью вступить в смертельную схватку. Фёдор вытащил Митрофанию и Волчка из ножен, положил клинки слева и справа от себя, под руки. Засунул в голенище сапога обнажённое лезвие кинжала, лёг на спину. Над ним неисчислимые стада далёких светил блуждали по чёрному небосклону. Мироздание погружалось в ночь так же неумолимо, как тонет в тёмных водах омута упущенный неловкой прачкой рушник.