— Товарищ твой — не воду пил, не лепёшка ел — пыль грыз. Двадцать вёрст скакали мы, догоняя поганого Цицу-торгаша. Шали — сожгли, Герменчук — сожгли, Автуры, Гельдиген, Майртуп — всё сожгли. Поганого Цицу — не поймали. Шли дальше, быстро, быстро. Рустэм-ага впереди. Догнали Цицу, отбили товар, отбили урус аманат...

Речь татарского рыцаря прервал Николаша Самойлов.

   — Его сиятельство князь Мадатов просил передать тебе, Гасан-ага приказ располагаться на отдых. Завтра на закате его высокопревосходительство генерал Ермолов ждёт твоего высокородного брата Аслан-хана и тебя на товарищеский ужин, — произнёс он, церемонно кланяясь.

Когда Фёдор смог наконец добраться до Кузьмы, тот уже и на ноги поднялся и принялся жаловаться:

   — Всего измордовали, изуверы... ой-ёёёё... един раз смирти избегнул, так они вторично подвергнуть хотели... на коне бешеном по лесам дни и дни мотали... всю душу вытрясли, едва лишь удержал её, душу-то, в горсти, тай и горсть-то ослабела... Уж не чаял тебя узреть... Федя, ты ли?

   — Я, Кузьма, я.

Фёдор поначалу пытался подхватить товарища под мышки, но тот никак не хотел становиться на ноги. Тогда казак изловчился взвалить солдата на закорки. Так и нёс он Кузю через весь лагерь до госпитального шатра, где и свалил мучным кулём на несвежую соломенную подстилку:

   — Отдыхай тута, герой. Часто навещать не обещаю, а потому выздоравливай скорее.

   — Вы бледны, Валериан Григорьевич. Лекарь доложил мне, что пулю извлёк, но опасается горячки, — Ермолов пристально, исподлобья разглядывал Мадатова. Тот, облачённый в изумрудного бархата шлафрок, полулежал на диване, обложенный со всех сторон подушками. Движения его были скованны, взгляд помутился от боли. Но он старался казаться весёлым, и это ему удавалось:

   — Я бледным не бываю, Алексей Петрович. Вот отведаю вашего вина и закуски — стану совсем здоровым.

Генеральская горница была скупо обставлена самодельной сосновой мебелью. Из приличной дворянину меблировки присутствовали лишь памятный Фёдору столик красного дерева, да обитое зелёной кожей кресло с высокой спинкой, приобретённое, по словам Максимовича, ещё в польском походе. В нём-то и сидел сам хозяин, одетый в простую холщовую рубаху, генеральские панталоны с красными лампасами и мягкие войлочные сапожки. Прочее офицерство расположилось на походных раскладных стульях и сосновых скамьях. Аслан-хан, суверенный владетель Кураха, и его младший брат Гасан-ага заняли свои места на равных с русскими офицерами. Оба освободились от доспехов и облеклись в обычную для этих мест одежду — черкески, высокие козловые сапоги со шпорами. Мужественный облик Аслан-хана выдавал опытного, закалённого в боях воителя. Седеющая шевелюра, красная борода, борозды на челе — следы глубоких раздумий и суровых сражений, тяжёлый, внимательный взгляд, уверенная неторопливость движений, низкий очаровывающий голос — Фёдор вспомнил его. Ему доводилось встречаться с Аслан-ханом раньше, в бою. Но тогда он был врагом, а не союзником. Ныне, заняв место низложенного правителя, он пожинал плоды верности престолу русского царя. Поиски новых выгод привели его в Грозную крепость, на военный совет командующего кавказской армией. Фёдор чутко прислушивался к тихим разговорам, которые вели между собой братья. Ах, люди, не ищущие лёгких путей, не находящие удовлетворения в мирных занятиях! Они всюду сумеют найти врага, даже в собственной семье. Фёдор ясно видел, как разгорается недотлевшими угольями взгляд Гасана-аги, как раздуваются в гневе ноздри его тонкого носа, как ищет рука кинжал, отобранный предусмотрительным Бебутовым при входе в генеральский дом. Нет, не было мира между братьями.

   — Смотри-ка, Максимыч, братья-мусульмане вино пьют. И мясо убитого Сысоевым борова едят. Они веры-то какой?

   — Пьют, пьют, Федя! И ещё как пьют! Видать запреты пророка братьям побоку. Сам видел, как Валериан Григорьевич Аслан-хану этому богато изукрашенную Библию дарил. И тот ничего, взял! Да ещё как награду воспринял. Теперь повсюду её с собой возит. Неужто читает?

Середину горницы занимал стол, уставленный всевозможными закусками и глиняными бутылками с вином. Дичь, и всевозможные сыры, и хлебы, и засахаренные в мёду фрукты на простых глиняных тарелках обильно покрывали столешницу из наскоро оструганных сосновых досок. По счастью, в хозяйстве Кирилла Максимовича нашлась простая льняная скатерть и столовые приборы. Вино из глиняных бутылок разливали в бокалы английского стекла на высоких гранёных ножках.

Аслан-хан и его меньшой брат отдали честь угощению, не пропуская ни одного тоста. Не побрезговали братья и мясом кабанчика. Впрочем, чему тут удивляться? Солдатская смекалка Кирилла Максимовича помогала даже из мяса престарелого одра приготовить блюдо, достойное генеральского стола.

   — Мы выставили пять тысяч человек конницы, — говорил Аслан-хан. — Прекрасные кони, воины хорошо вооружены. Мы готовы идти в поход, хотим настоящего дела. Валить лес и копать ямы — не хотим.

   — Строить фортификационные сооружения — самая милая из солдатских работ, — возражал ему Сысоев.

   — Я не умею землекопами командовать! Меня Алексей Петрович командовать соединением русской армии назначил!

Фёдор и Кирилл Максимович стояли плечом к плечу, в сторонке, стараясь присутствием своим правильного течения совета не нарушать. Алексей Петрович наказал Максимовичу за наполнением стаканов следить, а Фёдору смотреть в оба и к инородной речи особенно чутко прислушиваться.

   — Гляди, Федя, как меньшой брат на старшего взглядом высверкивает. Вчера ввечеру уже, после доклада Валериана Григорьевича, назначил Алексей Петрович Аслан-хана командовать всею конницей. Как узнал об этом Гасан, так вновь на коня вскочил и в ночь вне себя умчался. Уже под утро не слыхал ли ты грая да шума?

   — Нет, Максимыч, спал я крепко.

   — А мы вот не спали, потому как вернулся Гасан этот из лесу вне себя и прямёхонько в шатёр старшего братца отправился. Единственного брата, заметь! «Я — самый доблестный воин нашего рода, — кричит. — Всею ратью командовать достоин». Хвать кинжал и давай им перед лицом единокровного брата вертеть, и давай лезвием полотно шатра сечь! Шумит, вопит, рыданием исходит! Мы на шум прибежали. Алексей Петрович сам, лично, их разнимал. Насилу у Гасана ножик отобрали. А он плачет, как дитя, рубаху на груди рвёт: ударь, дескать, безоружного в обнажённую грудь. Это он родному-то брату — управителю всего их царства-государства, размером с обеденное блюдо! А гонору-то, а спеси!

   — А тот?

   — А чего тому-то сделается? Ты посмотри на него: лицо будто изваяние у статуи. Лежит себе на подушках, трубку покуривает. Бабы при нём — всё как положено.

Аслан-хан возлежал на груде ковров. Закутанные в шелка прислужницы подавали ему вино и пищу.

   — А я на всё согласен, — неожиданно заявил Гасан-ага. — Зубами землю прогрызу. Яма будет до шайтанова логова. Шайтана за рога ухвачу, хвост на ладонь намотаю и тебе приволоку, Ярмул. И Урус-хан доволен будет, и все жёны и дети его возрадуются!

   — Не горячись, Гасан-ага — устало вздохнул Мадатов. — Ты хороший воин: смелый, честный, стойкий. Но сейчас не о том речь...

Мадатов, кривясь от боли, поудобней устроился на ложе и продолжал:

   — У меня для вас сюрприз, Алексей Петрович. И сюрприз этот не из приятных.

   — Не томите Валериан Григорьевич. Я уж предвижу дурные вести. Ваши раны помешали мне вчера же приступить с расспросами, но и теперь...

Командующий умолк на полуслове. Фёдор заметил, как он побледнел, увидев в руках Мадатова потрёпанный, покрытый пятнами крови конверт.

   — Война есть война — всюду кровь... — тихо проговорил Сысоев. Лихой русый чуб, уже тронутый сединой, серые проницательные глаза, страшный шрам, рассекавший лоб, — отметина турецкой сабли, ордена Святого Георгия четвёртой и третьей степени на груди. Сын генерала, за плечами Бородинское сражение, под командой — донское казачье войско. Василий Алексеевич смотрел на татарских рыцарей со святым недоверием природного, кровного врага. С недоверием, готовым в любую минуту обратиться в лютую, убийственную ненависть.