— Попалась! — обрадовался Турецкий.
— А мне до форточки, — фыркнула девчонка. — Мать с отцом уже в курсе. Отболело у них на душе. И ругательства кончились. Надеюсь, вы не к нам?
— А ты гостеприимная, Валентина. Правильно, только так и надо себя вести. Грубить старшим, в грош не ставить родных, пить пиво — исключительно в грязных, плохо освещенных местах. Вешаться — только на хулиганов. Плеваться, сквернословить. Курить — как можно больше. Постепенно, с нескольких сигарет, переходить на пачку в день, на две. Скажи отцу — пусть купит тебе «Беломор». Табак из него можно вытряхнуть, а «гильзы» забить чем-нибудь более содержательным и полезным для здоровья.
— О, как мне это надоело… — девчонка молитвенно задрала глаза к потолку, посторонилась, видя, что высокий, широкоплечий мужчина неумолимо приближается.
— Мне без разницы, Валюша, это твоя жизнь, я же не знаю, может, у тебя еще одна в запасе… Черепа дома?
— Он точно к нам, — пробормотала девчонка. — Мать дома, отца нет…
Как выяснилось позднее, отца Валентины с утра пораньше вызвали на работу, а мать затеяла грандиозную стирку. Снова перед глазами мерцало это бледное, изможденное бытовыми и профессиональными проблемами лицо женщины. Приход мужчины поверг ее в расстройство. Она занята. У нее большая стирка, потом готовка, потом глажка и наведение порядка в труднодоступных местах. На Валюшу где сядешь, там и слезешь, субботний скандал уже отгремел, и расставаться с последними нервными клетками уже не хочется. Она не может пропустить посетителя в квартиру — пусть не обижается. Она не понимает, что она может добавить к тому, что повторяла десять раз. Она не сделала ничего предосудительного. И Павел Сергеевич не сделал. И даже Валька-паршивка не совершала ничего преступного, а если совершит, то терпение у Анны Андреевны однажды лопнет, она купит дочери билет на поезд и отправит на перевоспитание в крохотный городок в Амурской области, где проживает ее двоюродная сестра. Пусть ее там тигры амурские перевоспитывают.
— Боюсь, что если Валюша что-нибудь совершит, то ее отправят на перевоспитание в другое место, — заметил Турецкий. — Где, по устоявшемуся мнению, никого еще не перевоспитали.
Валюша фыркнула и хлопнула дверью своей комнаты — отдавив при этом хвост коту, который завизжал дурным голосом.
— Поговорим о гипотетической возможности сотворить глупость, Анна Андреевна, — витиевато начал Турецкий.
Он говорил с нарастающей злобой — понимал, что не должен этого делать, но не мог уже держаться в рамках политеса. На память он действительно пожаловаться не мог. В субботу 13 июня супруги Латыпины поздно вернулись с работы. Валюша отколола пару номеров — учинила беспорядок, и вообще ее не было дома. Но к скандалу явилась, как миленькая. Приборка, готовка, спать легли практически под утро. Анна Андреевна проснулась незадолго до одиннадцати. Сделала попытку разбудить супруга, но попытка провалилась. Побрела будить дочь, но и та не пожелала приходить в нормальное человеческое состояние. Отбивалась, умоляла оставить ее в покое в выходной день. Можно подумать, у нее летом есть рабочие дни. Анна Андреевна махнула рукой на своих домашних любимцев, пошла умываться. И тут в квартиру, как тараканы, полезли люди с полномочиями, стали что-то спрашивать, требовать. Не хочет ли Анна Андреевна в чем-нибудь признаться? Не испытывала ли она к соседу по площадке каких-либо особенных чувств? Не впускала ли она его в квартиру незадолго до одиннадцати?
От воспаленного внимания не укрылось, как дрогнули ее губы, когда он говорил об «особенных чувствах», как напряглась увядающая кожа на шее. Он готовился к тому, что сейчас она выставит его за дверь. Но она была сильнее, чем он мог себе представить.
— Как не стыдно вам такое говорить? — прошептала Анна Андреевна, покосившись на дверь в детскую. — Хоть бы голос ради приличия понизили. Вы хоть представляете, что за ерунду сейчас несли?
— А что, по-вашему, не ерунда? — дерзко вопросил он.
Нет, она настаивает на своем. Все было именно так, как она говорит. Она проснулась около одиннадцати, и пока в квартиру не полезли милиционеры, никто не приходил, не просил помощи. И пусть его бог накажет за эти унизительные подозрения!
— А ваша дочь? — ударил Турецкий ниже пояса. — Вы уверены, что она спала невинным сном, не просыпалась, не делала что-нибудь такого, о чем бы впоследствии пожалела?
— Валюша-то? — женщина внезапно развеселилась. — Да эту лоботряску пушкой не разбудишь. Дай ей волю, она вообще никогда не проснется. Идите, скажите ей об этом, ей полезно иногда поволноваться…
* * *
Люди менялись перед глазами, как мишени в тире. Старушка, преданная делу партии Ленина до последнего вздоха, долго прицеливалась в него через глазок, затем приоткрыла дверь и презрительно процедила, что она еще не выжила из ума, у нее прекрасная девичья память, но что-то она не припомнит, чтобы пенсию разносили по выходным дням.
— Это не пенсия, мэм, — учтиво сказал Турецкий, — не собес, не ЖЭК, не сетевой маркетинг. Мы вчера отлично с вами поговорили — о пропаже вашего нижнего жильца, если позволите.
— Я прекрасно все помню, — проворчала гражданка Анцигер, — а что случилось с нашим нижним жильцом? Только не говорите, что этого ничтожного человека ищет по городу вся милиция.
Пришлось с изумлением признать, что вчерашние представления о жиличке из шестой квартиры оказались в корне неверны. По четным дням в ее голове происходило одно, по нечетным — другое. Не менялось только представление о Поличном, как о жалкой, ничтожной личности.
— Попробуйте вспомнить, Ия Акимовна, — мягко сказал Турецкий, — не могло быть такого, что вы кое о чем забыли? Скажем, в прошлое воскресенье он постучал в вашу дверь, попросил вас о помощи, а вы не могли отказать…
Старушка разорялась так, что приоткрылась дверь напротив, образовалось меланхоличное бледное личико. Старушка выбралась со своей территории и перешла в активное наступление. Она махала кулачками под носом у Турецкого, изрыгала слюну, литературные бранные выражения, кричала, что, может, она и выжила из ума, но у нее прекрасная память и хваткие инстинкты, что она немедленно звонит в милицию с просьбой оградить ее от мерзких инсинуаций и оскорблений, что она не потерпит подобных гадостей на своей земле. Создавалось впечатление, что она действительно ни черта не помнит. Турецкий осторожно взял старушку за плечи, развернул, ввел в квартиру и захлопнул дверь. Почувствовал, как щеки пылают жаром. Повернулся, смущенно кашлянул.
— Хотите войти, детектив? — поинтересовался бледный ангел с большими волокнистыми глазами.
«Ну и рассадник, — подумал он, — во всех домах живут люди как люди, а в этом…»
— Хоть кто-то меня еще помнит, — проворчал он. — Здравствуйте, Тина. Ваш супруг, надеюсь, дома?
— Ах, не надейтесь, — прошептала она, — мой супруг должен был с утра забежать на работу, сделать несколько важных звонков, отправить факс, потом он собирался заскочить на рынок… Не обращайте внимания на Ию Акимовну, она обожает тявкать без причины в пространство. Хотите войти?
Лучше бы он не хотел! Она пригласила его в дом, а при этом даже не посторонилась. Видение оказалось материальным, от нее исходил непонятный, хотя и стойкий запах, а в туманных глазках периодически вспыхивали тусклые огоньки. Человеку, знакомому с последствиями приема наркотиков, могло бы показаться, что совсем недавно она нюхнула кокаинчика. Видимо, из дома эта женщина все же временами выходила, занималась тем, чем считала нужным, и господин Поляков о своей супруге знал далеко не все. Она вела себя более чем странно. Он вошел, она стояла рядом, смотрела на него безотрывным немигающим взглядом — словно ребенок, страдающий аутизмом, и он уже начал побаиваться, что она собирается положить руки ему на плечи. Он кашлянул — она не поняла. Он мог поклясться, что в глубине не отличающихся выразительностью глаз заплясала усмешка.
— Всего лишь несколько вопросов, Тина…