циалистических стран. Советскую делегацию возглавлял Шелепин. Меня и
секретаря профсоюзов Словакии пригласил на беседу заведующий междуна-
родным отделом ВЦСПС. У него, подвыпившего, был единственный вопрос:
“Кто в редакции “Праце” евреи?” Мы могли бы ответить, кто у нас черноко-
жий, но кто и какой национальности, мы не знали, для нас это был вопрос из
другого мира» 43.
В годы «нормализации» торопливо, большими тиражами издавались на
чешском и словацком книги советских авторов, вызывавшие к евреям не-
приязнь. Так легче было внушить, что Пражская весна и рожденные ею ма-
нифесты «Программа действий», «Две тысячи слов», а потом и «Хартия-77»,
эти вершины политической мысли, – не плод национального самовыраже-
ния, а элементы мирового сионистского заговора. Любой, не согласный с ре-
жимом, мог быть объявлен сионистом. По некоторым данным, в эти годы
Чехословакию покинуло около 3400 евреев, по преимуществу интеллектуа-
лов. Для чешской истории ХХ века одинаковыми тормозами, задержавшими
ее развитие, были советские танки и сопутствующий им, насаждавшийся
Кремлем антисемитизм.
В конце пятидесятых Кригель – заместитель директора ревматологиче-
ского института в Праге, защищает диссертацию, получает государственные
награды за борьбу против фашизма. Правительство Фиделя Кастро пригла-
шает его на Кубу создавать систему здравоохранения; три года на острове он
снова себя чувствует бойцом интернациональных бригад. Вернувшись, вхо-
дит в руководство Национального собрания, участвует в работе ООН, в засе-
даниях Межпарламентского совета Европы. А в разгар Пражской весны со-
ратники избирают Кригеля членом президиума ЦК КПЧ, председателем цен-
трального совета Национального фронта.
С женой Ривой, узницей концлагеря Равенсбрюк, они занимали двух-
комнатную квартиру, отказываясь от большой и престижной, положенной
ему по его месту в партийной иерархии. Небольшого роста, с небрежно повя-
занным галстуком, он принципиально не пользовался привилегиями, обыч-
ными в кругу высшего руководства, ездил на работу на трамвае и находил
время принимать в бесплатной клинике больных.
Мало кто входил в семейный круг Кригеля, и я был благодарен Иржи
Ванчуре, историку и журналисту, моему старому приятелю, когда под конец
лета 1991 года он привел меня в дом, где после смерти мужа одиноко жила
седая Рива. Она перебирала фотографии; за этим занятием, продолжающим-
ся двенадцать лет, мы и застали ее, переживая, что так бесцеремонно нару-
шили дорогие ей минуты.
Когда Рива усадила нас за стол и стала разливать чай, на ее запястье я
увидел бледную наколку цифр: 32612. Она перехватила взгляд: «Это мой но-
мер до Равенсбрюка, в Освенциме».
Мы услышали историю Ривы. Их привезли в Освенцим эшелоном,
шестьсот тридцать стариков и девяносто семь женщин. Выжили семь деву-
шек и несколько стариков. Ей было двадцать семь лет. У нее была подруга-
врач, они попали в концлагерь Терезин, жили в бараке, поблизости от тюрь-
мы, где до самой смерти в 1918 году содержался Гаврило Принцип, убивший
в Сараево племянника императора Франца Иосифа I, наследника австрийско-
го престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Потом обеих отправили в Ос-
венцим. Подруга была уверена, что Рива умрет первой, так она была истоще-
на, замучена допросами. В августе сорок третьего часть мужчин из Освенци-
ма отправили в Бухенвальд, а уцелевших женщин – в Равенсбрюк. Этот ла-
герь освобождала Советская армия. Несколько узниц, боясь Советов, пошли
пешком на запад. Рива была с ними. На пятый день они вышли к Рудным го-
рам, там были почти дома.
Когда Кригеля выбрали в руководство партии, функционеры использо-
вали авторитет доктора, чтобы его устами озвучивать не слишком популяр-
ные решения. Люди ему верили, и он страдал, видя, как соратники злоупо-
требляют его партийной дисциплиной. Москва требовала от руководства
Чехословакии раскритиковать «Две тысячи слов». Никто не хотел за это
браться, Президиум ЦК КПЧ поручил это Кригелю. Надо было в эфире поспо-
рить с авторами, а среди них были его друзья. «Ты же умный, придумай что-
нибудь!» – уговаривали соратники. Кригель сам подписался бы под манифе-
стом, никогда не пошел бы на спор с авторами, но манифест все же давал за-
цепку для дискуссии. Среди двух тысяч слов было четыре десятка, казавших-
ся ему не до конца продуманными. Речь шла о требовании избавляться от
людей, злоупотреблявших властью, нанесших ущерб общественной соб-
ственности, а также от тех, кто вел себя бесчестно или жестоко. Непонятен
был механизм: кто и как об этом собирается судить; поспешная общая фор-
мулировка могла толкнуть толпу на самосуд. Франта оспаривал именно этот,
только этот фрагмент, давая понять, что принимает все остальное, но кон-
серваторам это и нужно было: «Даже Кригель отмежевался!»
Рива говорила: «Когда в 1964 году я читала письмо Раскольникова Ста-
лину, я говорила себе: вот человек, который еще в 1939 году все понимал, а я
в том же году была готова умереть за победу коммунизма. У Франтишека это
было глубоко. Андре Жид, Ромен Роллан, другие кумиры европейской куль-
туры тоже приветствовали революцию 1917 года в Петрограде, они видели в
тех событиях будущее человечества. В это верил и Франтишек. Как за это
осуждать?
Просматривая ранние дневники Франты, он их вел со студенческих лет,
я натолкнулась на запись о спорах молодежи вокруг национальной пробле-
мы. Многие думали: только коммунизм может покончить в Европе с нацио-
нальной нетерпимостью, в том числе с антисемитизмом. Он страдал, наблю-
дая, как маргинальные группы в сталинской России и гитлеровской Герма-
нии пытаются объяснить все беды мира еврейским заговором. Он даже
близким избегал говорить об одном эпизоде на июльской встрече в Чиерне-
над-Тисой… Ему стыдно было за Шелеста, вожака украинских коммунистов,
члена Политбюро ЦК КПСС, друга Брежнева» 44.
Петру Ефимовичу Шелесту неприятен был Кригель c его небольшим
ростом и иудейскими глазами, но он старался держать себя в руках. А в
Чиерне-над-Тисой, говорят, сорвался, бросил в адрес Кригеля что-то непри-
личное настолько, что чешская делегация в знак протеста покинула зал за-
седания. Что именно он сказал, воспроизвести трудно, в стенограмме это не
зафиксировано. Фразы в этом месте не стыкуются, наводя на мысль о чьей-
то торопливой редактуре. Зденек Млынарж уверяет, будто Шелест, критикуя
чехов, заметил, что «галицийский еврей» Кригель для него не партнер. Тогда
Дубчек и вся делегация поднялись и демонстративно ушли. Вечером совет-
ские участники встречи принесли чехам извинения 45.
Эпизод вряд ли заслуживает внимания; мало ли что бывает между муж-
чинами, когда нервы на пределе. Но он выдает умонастроение той части
кремлевского руководства, которая объясняла себе и народу Пражскую вес-
ну как сговор еврейской диаспоры в Чехословакии с международным сио-
низмом, с разведками иностранных государств. Как потом напишет одна из
российских газет, «в свое время от нас (граждан СССР) была скрыта главен-
ствующая роль сионизма в развитии чехословацких событий; тем самым со-
вершалось очередное ему попустительство. Сионизму было дозволено свой
чехословацкий опыт под лозунгом “перестройки” использовать в нашей
стране» 46.
Публичный выпад Шелеста против Кригеля, если он имел место, был,
возможно, бессознательной реакцией на стрессовую ситуацию, как она скла-
