Найдя очерк по оглавлению, Татьяна Сергеевна открыла нужную страницу и покачала головой.

— Даже название не изменили: «“Коса" (страница воспоминаний о былом)». Вот теперь вспомнила: редактору я тогда сказала, что мне не нравится название. А он ответил: «Название прекрасное». На этом разговор и оборвался.

— Это вы мне пришли показать, или?.. — Татьяна Сергеевна несколько смутилась и хотела было полезть в сумочку за кошельком, прочитав на обложке журнала его цену, но ее жестом остановил Серафим Христофорович:

— Полно вам, Татьяна Сергеевна!.. Разве тут дело в деньгах? Я принял за честь пропечататься в таком журнале, да еще рядом с вами. Вы только подумайте: из тридцати восьми рассказов журнал перепечатал ваш и мой!.. Это тоже о чем-то говорит. Даже в своей редакционной врезочке об этом указали.

— Спасибо вам, Серафим Христофорович, за внимание. Думаю, что найду случай добром ответить вам на ваше внимание. — Татьяна Сергеевна положила журнал в сумку и взглянула на часы. — С этими гастролями театр, как в лихорадке. Все, как помешанные: торопятся, нервничают, куда-то спешат, шепчутся за кулисами, и все ждут окончательного репертуара.

Серафим Христофорович горько улыбнулся и вяло махнул рукой:

— Эх, Татьяна Сергеевна!.. А что вы хотите?.. Ведь это — театр!.. Так было и так будет всегда!.. За шестьдесят лет работы в театре я пережил не одну предгастрольную зарубежную лихорадку. В нашем театре это еще ничего, это цветочки, а вот посмотрите, какая чехарда идет в оперных — там настоящие ягодки. Столпотворение!.. Пир во время чумы!.. Особенно когда едут в буржуазные страны. В позапрошлом году, мне рассказывали, как наши соседи собирались в Японию. Так там артисты кордебалета и второй состав оперной труппы, те, кто не попал в гастрольный список, такой бедлам устроили!.. Писали целые кляузные петиции не только в Министерство, но и в самые верха!..

— Ну разве это хорошо? — горько улыбаясь, сказала Татьяна Сергеевна. — Ведь должны же быть у человека честь, совесть, достоинство… Ведь мы же артисты! Мы несем народу свет, правду, благородство… А сами?

Серафим Христофорович сокрушенно вздохнул, и на его лбу глубокие морщины сошлись ближе, отчего кожа чем-то стала напоминать три серые, протянутые рядом друг с другом, веревки.

— Плохо это!.. Очень плохо!..

Еще раз поблагодарив за журнал, Татьяна Сергеевна на прощанье крепко пожала старику руку, но почти у самых дверей Серафим Христофорович задержал ее.

— Вам сердечный привет от Николая Самсоновича. Навестил я его в субботу. Несколько раз вспоминал он о вас. Подарил ему журнал с нашими очерками.

Татьяна Сергеевна, словно что-то усиленно припоминая, вскинув голову, смотрела на архивариуса.

— От Николая?.. — Отчества она, очевидно, не расслышала. Это было видно по ее лицу.

Серафим Христофорович понял замешательство Татьяны Сергеевны, но сделал вид, что не заметил ее смущения: нехорошо забывать старых друзей.

— Да, дела у Кораблинова совсем неважнецкие… Трудно ему.

— Трудно? — Татьяна Сергеевна на минуту замешкалась. — Ну, как он там, бедняга?

— Совсем плохой. Перевели на шестнадцатый этаж.

— На шестнадцатый?.. Что бы это значило?

— А это значит: чем выше этаж в его доме — тем ближе к богу. Две недели назад у него был инсульт. Причем, серьезный. Отнялась правая рука и правая нога. А ведь он собирался писать мемуары. Даже наброски плана сделал.

— Я слышала, что для радио он со студентами Правоторова и под его режиссурой записал «Короля Лира»? И говорят, что сделали что-то бесподобное?

Серафим Христофорович отрешенно потряс головой.

— Я сам зимой слышал эту запись. Дыхание перехватывает, когда слушаешь монолог Лира, когда он находит свое последнее пристанище в шалаше у моря.

— Интересно, видел ли Кораблинов прошлой осенью телеспектакль, где в роли короля Савватеев?

— С этого-то все и началось, дорогая Татьяна Сергеевна. Если б он не видел этого спектакля, может быть, не было бы у Николая Самсоновича инсульта и шестнадцатого этажа. Мало сказать, что он выходил из себя и плевался, когда смотрел это, как он назвал, «позорище», эту «карикатуру на Шекспира», у него после спектакля наступил гипертонический криз. Слег. А отказ радио совсем добил беднягу.

— Какой отказ?! — Татьяна Сергеевна только теперь начинала догадываться о причине болезни Кораблинова.

— Как же… — Серафим Христофорович вытащил из кармана платок и стер им со лба мелкие капельки пота. — Ведь радиоспектакль был принят, утвержден на худсовете. Даже часть гонорара прислали исполнителям, и уже планировали число, когда спектакль по первой программе передадут в эфир… — Старый архивариус замолк, словно не в силах продолжать рассказ дальше.

— Ну и что же?.. — В голосе Татьяны Сергеевны звучала искренняя тревога.

— Говорят, прослышал об этой записи Савватеев. И пожелал послушать.

Татьяне Сергеевне многое становилось ясно.

— И он послушал?

— Говорят, послушал. Да так послушал, что сделал всё, чтобы радиоспектакль зарубили и не допустили для трансляции. Уж что он там говорил — одному дьяволу известно.

— А Правоторов… Что же он-то?.. Ведь я слышала, что над радиоспектаклем Правоторов работал со своими студентами полгода!..

— О, Татьяна Сергеевна!.. Савватеев выбрал момент удачный, чтобы ударить в спину Кораблинова и Правоторова. Он это сделал умело, с расчетом. Уж что-что, а театр-то я знаю, шестьдесят лет в нем… Иногда какой-нибудь скопидом на сцене играет королей и миллионеров, а дома смотрит в зубы домработнице, не съела ли та довесок колбасы по дороге из магазина. Да еще дышать заставит. Да-а… Савватеев нашел для удара момент подходящий.

— Что значит — момент? — раздраженно спросила Лисогорова.

— А то, что Правоторов вот уже два месяца как в Риме. Совместно с итальянцами снимает фильм о партизанском сопротивлении, в котором вместе с итальянцами сражались русские военнопленные, бежавшие из немецких концлагерей. Об этом и в газете писали. Не достанет он оттуда Савватеева. Да и некогда ему. Работа в самом разгаре. Может быть, вот когда приедет… Но не скоро это будет. А Николай Самсонович совсем плох. Может, и не дождется его приезда.

Татьяна Сергеевна встала и, словно от нестерпимо яркого света, закрыла глаза ладонью.

— Савватеев!.. Савватеев… Да, он перед Кораблиновым в роли Лира — пигмей!.. — Актриса подошла к окну и резким рывком за шнур закрыла форточку. — Но ничего!.. Мы этот радиоспектакль послушаем на худсовете в ВТО. Так и передайте Николаю Самсоновичу, что с Савватеевым мы еще поборемся! Рано и не по силам он возомнил себя монополистом в этой великой роли. — Губы актрисы изогнулись уголками вниз скорбной подковой. — Как его рассудок-то?

— Удивительно ясный. Пытается даже шутить. Заключил с моей внучкой дружеский альянс: будет диктовать ей свои воспоминания, а она их станет обрабатывать и печатать на машинке. Машинкой она у нас овладела в совершенстве — стучит на ней слепым методом.

Татьяна Сергеевна беспокойно посмотрела на часы и, извинившись, что торопится по очень важному делу, открыла дверь гримуборной и уступила дорогу архивариусу.

— Очень прошу вас, дорогой Серафим Христофорович, будете у Николая Самсоновича — передайте ему от меня сердечный привет. И не забудьте сказать ему, что за его Лира мы еще поборемся. Очень жалко, что до гастролей я не смогу его навестить. Даже как-то трудно об этом говорить. Но он поймет меня, он умница.

Уже в коридоре Татьяна Сергеевна пожала старику руку, поблагодарила его за журнал и, чмокнув его в гладко выбритую холодную щеку, заспешила к выходу.

Старый архивариус был тронут такой нежной, дружеской лаской знаменитой актрисы и, растерявшись, стоял неподвижно до тех пор, пока она не скрылась за поворотом коридора.

До парикмахерской ходьбы было не более десяти минут. С такси в эти обеденные часы было трудно, а поэтому Татьяна Сергеевна решила идти пешком. Всю дорогу из головы не выходил Кораблинов. И виделся он ей не таким седым и старым, каким прошлым летом предстал перед ней в фойе Центрального Дома Работников Искусств и, низко склонившись, поцеловал ей руку. Сейчас он представлялся ей в расцвете своих сил и славы, когда они целой ватагой артистов почти перед рассветом пешком возвращались с ночных съемок на «Мосфильме». Высокий и могучий, как столетний дуб, выросший на русском раздолье, он на полголовы возвышался над всеми. А когда он говорил, то в голосе его рокотали нотки отдаленного, приглушенного расстоянием грома. «Когда-то был любимцем среди актерской братии, — подумала Татьяна Сергеевна. — А талантище!.. Боже мой, какой талантище!.. Когда произносил монолог Григория Незнамова, в зале некоторые зрители плакали. А после спектакля падал в гримуборной, как подрубленный. Лежал на тахте до тех пор, пока кто-нибудь из друзей не подносил ему стакан вина. И вот теперь — шестнадцатый этаж пансионата престарелых. А ведь у него три дочери…»