корзинку из кухонного шкафа и положила стаканы, тарелки, ножи, сыр, хлеб, морковь сорта

"каротель", арбуз, шоколад, "Афтер Айгхт", и большие полотняные салфетки. И мы

двинулись из прихожей на луг с фруктовыми деревьями.

— Эй, что это?

Очевидно, он имел в виду одеяла под деревом.

— Я должна была здесь постелить ткань, потому что решила, что мы будем находиться

тут, но косой скосила кусок пашни. Но сегодня здесь я уже сладко спала.

— Ага. Итак, ты расположилась здесь и потягивалась на этом одеяле твоим греховным

телом.

— Для кого-то, кто сразу панически бежит при взгляде на моё грешное тело в чёрное

озеро, ты довольно смел.

— Туше. Ирис, я…

— Молчи и наливай вино.

— Конечно, мадам.

Мы выпили стоя только несколько глотков и опустились под яблоню на одеяла.

— Немного скромно, но ты бы не согласился здесь есть.

Макс бросил мне долгий взгляд.

— Нет? Я нет?

— Прекращай. Я должна поговорить с тобой.

— Хорошо. Я слушаю.

— О доме. Что произойдёт, если я не вступлю в наследство?

— Лучше мы поговорим об этом в моём офисе.

— Но то, что произошло бы теоретически.

— Твоя мать и твой отец получили бы его. И потом ты, когда-нибудь однажды снова.

Ты хотела не дом? Я признавал решение Берты завещать это тебе, прямо-таки удачный ход.

— Я люблю дом, но это тяжёлое наследство.

— Я могу представить, что ты подразумеваешь.

— Твоя сестра знает, что я нахожусь здесь?

— Да. Я позвонил ей.

— Она спрашивала обо мне?

— Немного. Она хотела знать, говорили ли мы о Розмари.

— Нет, мы не станем.

— Нет.

— Если только ты хотел поговорить о ней.

— Я уловил всё только с краю, я был моложе, чем она и тогда ещё мальчик. И ты

знаешь, вероятно, как это было тогда у нас. Я думаю, с моей матерью. После смерти Розмари

Мира больше не была собой. Она больше не говорила ни с кем, даже с моими родителями,

прежде всего не с моими родителями.

— И с тобой?

— Со мной тоже. Во всяком случае, иногда.

— Ты поэтому остался здесь? Как переговорная трубка между твоими родителями и

твоей сестрой

— Ерунда.

— Я только спросила.

— Представь, Ирис, у тебя нет монополии на любовь к болотному озеру и берёзовым

лесам, к шлюзу и к дождливым облакам над пастбищем. Да, представь хоть раз.

— Ты романтичный.

— Ты тоже. Во всяком случае, кое что я хотел сказать. Итак, о Мире. После смерти

твоей кузины она не сбилась с пути, не принимала никакие наркотики и также не опустилась.

Мира сидела целый день в своей комнате и училась, чтобы сдать выпускные экзамены. Она

сдала лучший математический аттестат зрелости школы и имела ноль целых каких-то

десятых, и изучила юриспруденцию в рекордное время. Мира имеет учёную степень.

— Почему? Параграф 218? ( прим.пер.: УК ФРГ параграф 218 "Аборт" )

Это у меня вырвалось неожиданно. Макс прищурил глаза. Он пронизывающе

рассматривал меня.

— Нет. Право застройки.

Возникла неприятная пауза. Макс провёл рукой по своему лицу. Потом он немного

небрежно сказал:

— У меня есть с собой короткая статья о ней. Заметка больше о том, что она теперь

партнёрша в Берлинской канцелярии, которая была несколько недель назад в юридическом

журнале. Ты хочешь взглянуть?

Я кивнула.

Макс неловко вытащил из своего заднего кармана две вырванные и вдвое сложенные

страницы. Следовательно, он намеревался поговорить о своей сестре. Имеются ли у него ещё

дальнейшие планы на вечер?

— Э... в этом есть также фотография.

— Фотография Миры? Показывай!

Я схватила страницу и увидела фотографию.

Всё начало вращаться. Лицо на странице приближалось, и потом снова удалялось. Я

вспотела. В моих ушах стучал этот безобразный уродливый грохот. Только не упасть сейчас

в обморок, падение будет концом. Я взяла себя в руки.

Лицо на странице. Лицо Миры. Я ожидала увидеть светскую стрижку, чёрную и

блестящую как шлем, элегантный костюм, если уж не чёрного цвета, тогда, вероятно, серого

или если по мне, так эксцентрического тёмно-фиолетового. Сексуальная и утончённая, и

немного ещё звезда немого кино.

Но то, что я держала в руках, был портрет прекрасной женщины с длинными медно-

красными волосами и медно-красными бровями, которая носила жёлто-ванильную одежду из

сатина, сверкающую почти как золото. Её глаза выглядели совсем другими без толстого

карандаша для подведения глаз. Ресницы были нарисованы тёмной тушью. Она смотрела на

меня с ленивой улыбкой на тёмно-красных накрашенных губах.

Я опустила портрет и недружелюбно посмотрела на Макса.

— Что... что это? Она больна или у неё больное чувство юмора?

— Мира отрастила волосы и покрасила в рыжий цвет вместо чёрного. По моим

сведениям — так делают многие люди.

Макс рассматривал меня. Мне показалось, немного прохладно. Он ещё не простил мне

218 параграф.

— Но, Макс! Посмотри туда!

— С волосами так уже давно. Волосы не растут в одночасье. Мира сразу же перестала

красить их в чёрный, когда всё случилось с Розмари. Потом она отрастила их, красный

появился позднее.

— Но всё же, ты посмотри, что...

—... что она выглядит как Розмари. Да. Я видел, но только на этом портрете. Вероятно,

также и золотое платье. Понятия не имею, что это значит. Почему ты так сильно выходишь

из себя?

Я не знала точно. В конце концов, мы все должны были как-то справиться с вопросом

Розмари. Харриет ушла в секту. Мира передела себя. Возможно, её способ был даже честнее,

чем мой. Я передёрнула плечами и избегала взгляда Макса. Тёмное вино сверкало в высоком

стакане, у него был цвет губной помады Миры. Я больше не могла его пить, оно делало меня

глупой. И забывчивой.

Мать Миры и Макса, госпожа Омштедт была пьяницей. Когда её дети приходили из

школы и звонили в дверь, они могли приблизительно определить, насколько она была

пьяной по времени, которое это продолжалось, до тех пока мать не открывала им дверь. "Чем

дольше, тем сильнее", — объясняла нам Мира не выразительным голосом. Таким образом,

Мира проводила дома как можно меньше времени. Она носила свои чёрные вещи, которые

её родители находили ужасными. В день устного экзамена на аттестат зрелости Мира

переехала к одной подруге, и потом в Берлин. У Макса дело обстояло по-другому. Потому

что Мире было так трудно, он должен был любить. Макс убирал подальше пустые бутылки,

укладывал свою мать с дивана на кровать, если ей не удавалось это сделать самой.

Господин Омштедт редко бывал дома, он строил мосты и водоподъёмные плотины, и

находился большей частью в Турции, в Греции или в Испании. Госпожа Омштедт была там с

ним раньше, они жили более трёх лет в Стамбуле. Госпожа Омштедт любила турецкие

базары, праздники и известия о проведении мероприятий других немецких женщин, климат,

прекрасный большой дом. Когда она была беременной Максом, они решили снова вернуться.

В конце концов, они не планировали, что эмигрируют, кроме того, дети должны были расти

в Германии. Но было то, чего они не знали — намного проще уйти, чем вернуться.

Господин Омштедт работал и должен был путешествовать дальше, но Хайде Омштедт

осталась здесь, в Боотсхавене. Они не переехали в город из-за детей. Она жалела об

отсутствии общины немок, оставленных за границей. Тем не менее, здесь все жили в своих

домах, никто не проявлял любопытства по поводу них. Своё безразличие к местным она

называла деликатностью и была этим горда. А свою неучтивость называла откровенностью,

прямолинейностью или честностью, и также была этим горда. Госпожу Омштедт