Теперь Агван всюду ходил за бабушкой. Бабушка спешила в кошару, и он — за ней. Бабушка спешила, а шла еле-еле. Почему это спина у нее горбится и ноги кривые? Вот мама — другая, прямая. Только бабушка все равно лучше.

Он тянет ее за рукав, не дает идти в кошару.

— Бабушка! Почему держишь спину криво? Почему у тебя ноги волочатся?

Печально, как конь, смотрит на него бабушка:

— Старость не красит людей. А вот раньше, говорят, была первая красавица.

Он испуганно прижимается лицом к ее ладоням.

— А ты не умрешь?

Бабушка гладит его по щеке.

— Не об этом тебе думать… Всему свое время…

В кошаре к нему бросились ягнята и овцы. Среди них он не смог отличать Малашку. Ну и пусть. Ему нужна только бабушка. Он следил за ее темными руками: они несут овцам воду, бросают сено, убирают навоз. Какие быстрые у нее руки, а ноги медленные… Навоз у овец — маленькие черные шарики. Ими хорошо играть, когда они затвердеют. Но мама не разрешает. Бабушкины руки все могут, они спасут Каурого. Он сам виноват, что не выпустил его тогда из загона.

Мама тоже в кошаре, тоже работает. Но она словно в тумане, сквозь который он не может к ней подобраться.

Смотрит Агван на небо — куда девается день? Серенькая мгла спускается ему на голову. Осторожно выглянул на двор, и там уже серенькое — снег, а на нем дрожат тени. Откуда они взялись? Он пошел по этим теням и остановился там, где они оборвались. В кошару возвращаться — далеко, а ждать маму с бабушкой здесь — страшно: все чернее мгла, на волков похожи тени. С той ночи он боится их. И дома темно, потому что печка не горит, а керосина почти нет, и его берегут. Сбросил дэгэл и прямо в одежде забрался под овчину.

От немого очага веет холодом и страхом. Скорее бы пришла бабушка, но входит мать. Не раздеваясь, начинает растапливать печку. Агван облегченно вздыхает. Огонь вспыхивает, завитками охватывает поленья. Мама загородила огонь, и Агван сердится: молчит всегда мама и сказок, наверное, не знает. Но вот она отошла от огня, и сразу весело вырвался из него свет и жар, разбежалась по углам серая темнота, заметались по стенам и потолку тени, только уже нестрашные. Откуда они все-таки берутся? И опять отошла мама, опять заходили тени. Это, наверно, сам огонь что-то хочет рассказать ему. Мирно, желтым глазом смотрит со стены тигр. Мать разогнулась, и ее огромная тень полезла со стены на потолок, Агван засмеялся.

Но тут увидел, что в руках у мамы табак. Она свертывает его. Он изумлен, и вопрос выскакивает из него сразy же:

- Ты куришь, мама? Ты дядя?

Мать вздрогнула:

- Не говори бабушке. Ладно? — и в голосе ее он услышал печаль. «Что это с ней? Сейчас заплачет!» — А я думала, ты спишь. А ты, оказывается, темноты боишься. Папин сын, а боится! — дразнит она его.

- Ты сама боишься. — Агван осмелел, даже тихонько придвинулся к ней, смотрит, как дымит ее табак. А что будет, если он скажет бабушке? Значит, мама боится его бабушку? Гордостью наполнилось его сердце — от него теперь все зависит. Он уже хотел было выкрикнуть: «А я скажу, скажу бабушке», — как услышал снова незнакомый мамин голос:

- Боюсь, очень, — и добавила печально: — А особенно пустой избы боюсь, когда рядом нет никого. А когда рядом Агван, ничего не боюсь. Ты же у меня мужчина.

Агван задышал громко, хотел обхватить маму, прижаться к ней, но вместо этого крикнул:

- Я не скажу бабушке, что ты куришь, не скажу. А ты почему куришь?

Не сразу ответила мать:

- Это папин табак, — отвернулась к огню, сгорбилась, как бабушка.

- Ты не плачь. Папа скоро вернется. — Агван подошел к ней совсем близко. Тогда она обхватила его и начала целовать быстро-быстро, словно боясь чего-то.

Агван вырвался испуганно и уселся на пол — в бабки играть. В нос, в глаза долго ещё лез запах табака. Агван притаился, исподлобья всё следил за мамой: вот она докурила, вот начала готовить еду.

Огонь изменил дом, сделал его нестрашным. По очереди брал Агван в руки каждую бабку, разглядывал.

Снова мама молчит. Агван бросил бабки, опять улегся под овчину.

Наконец протяжно заскрипела дверь. Бабушка! Агван прыгнул из-под овчины к ней:

— Бабушка, расскажи. Ты обещала.

Но бабушка молчит. Все молчат. Оказывается, мама умеет целоваться, ласковая! И не ругает его. Но почему молчит? Бабушка не говорит сказок. Что изменилось с той ночи?!

Попробовал снова бабки покидать. Их молчание мешает ему. Полез к бабушке на кровать, уселся с ней рядом, потянул за рукав.

— Бабушка, а бабушка?

Рядом, а не дозовешься. Да что же это? Он хочет есть, хочет согреться так, чтобы подмышки намокли.

Когда вернется отец? У брата Очира отец здесь. Но он без руки. Очир говорит, он потерял ее на войне. Как это потерял? А куда теряется зима? А куда исчезает снег? Спросить бы. Но мать молчит. Бабушка молчит. И  он поэтому молчит. Почему бабушка молитву не читает?

Залаял Янгар. Незлой лай. Его пес так лает, когда люди идут. А вдруг отец? Он вскочил.

— Сани скрипят. К нам, видать! — мать обрадовалась.

— Отец, это отец! — Он побежал к двери, но бабушка опередила его:

— Простудишься, — а сама раздетая выскочила, крикнула: — Зажги лампу, Дулма. С какими вестями приехали?

Агван прислушивался к быстрому говору людей, к храпу незнакомой лошади, к скрипу снега. Отец? Но голоса были женские. Отец прискачет на коне — один!

Крикнула бабушка на Янгара, Янгар обиженно взвизгнул.

В дверях — тетя Бальжит, председатель колхоза. Огромная, как дядька. Рядом с ней все маленькие, даже мама. И голос у нее грубый: скажет слово, в ушах грохочет. Топает, снег счищает. Из-за нее выглянула женщина, тете Бальжит до плеча. Странная какая! Глаза из под платка — две светлые льдинки. Женщина застыла у косяка двери. К ней жмется мальчишка его роста, укутанный с ног до головы.

Агван шею вытянул, но разглядеть толком не смог. Вдруг веселый огонек взлетел в стекле — наконец-то мама зажгла лампу! Агван удивился: что это она так раскраснелась, смеется. Это, наверное, из-за тети Бальжит: всем весело, где она, и все её слушаются. У неё три сына, а муж погиб — знает Агван. Он прислушивается, а понятьять, что громко говорит тетя Бальжит, не может. Бросила дэгэл на бабушкину койку, начала чужую тетю раздевать. А потом принялась за мальчика. Шаль, платки… И вдруг девчонка. Таких и не видал никогда. Волосы желтые, на солому похожи, щеки впалые, бледные, глазa тоже льдинки, как у незнакомой тети. Тетя Бальжит подходит к нему.

- Подружка тебе. Не обижай, — и провела по его щеке пальцами.

Девочка жмется к бабушкиной кровати. А в глазах ее пляшет огонь. Тетя Бальжит подталкивает девочку к печке, сажает на его место, что-то говорит. Но Агван не понимает и обиженно сопит. Голова у нее словно желтое облако. Небось волосы у нее легкие, мягкие. А она может улететь? Он ощупывает свою голову — вчера только срезала бабушка жесткие патлы большими ножницами, которыми стригут овец.

Чего это чужая тетя плачет? Какая грустная тетя и… красивая. А бабушка уселась на поленьях и девочку к себе на колени посадила. Агван двинулся к ним, засопел еще громче. Толкнул бабушку в бок. Но бабушка не заметила его и продолжала гладить голову девочки.

- Есть новости у вас? — прогремел над самым его ухом голос тети Бальжит.

Агван обрадовался — теперь она заговорила понятно, и бабушкина рука сразу упала на колени. Он сел на корточки и снизу смотрел, как шевелятся от горячего воздуха волосы девочки.

- Один вол у нас остался, — медленно тянулся бабушкин голос. — Коня волк порезал.

Вспомнил Агван страшную ночь и сразу забыл, потому что девочка прижалась к своей матери и теперь ее не было видно.

Встал.

— Уж не знаю, поправится или нет. — Агван вертелся, чтобы разглядеть девочку, и плохо слушал бабушку. — Окот будет в начале мая. Вот и все наши новости.

Ему видны только светлый затылок и худая спина.

— Сил у нас маловато. Вся надежда на Дулму, с меня толку мало, под ногами путаюсь.