Однако, полистав тетрадку, учительница не оценила гениальность открытия Кулагина. Недоуменно морща белесые бровки, она призналась, что такие материи не проходила, и поинтересовалась, как данный опус неизвестного графомана с физическим уклоном попал к Алексею.
Открывать ей правду Сивяков не стал. Вместо этого он зачем-то завязал с собеседницей полунаучный спор и в запальчивости обозвал ее дурой набитой, а затем вынужден был, хлопнув дверью, покинуть образовательное учреждение.
После чего, прокорпев несколько вечеров и даже ночей за кухонным столом, он размножил формулу в двух десятках экземпляров и сочинил столько же сопроводительных писем, в которых просил рассмотреть возможность немедленного опубликования гениального открытия (о том, что открытие было сделано не им, а Кулагиным, он умолчал). Письма эти Сивяков отправил в различные научные инстанции, начиная с Академии наук и заканчивая редакцией журнала «Техника — молодежи», и стал ждать ответа.
Послания его канули в неизвестность, как камни в морскую пучину. Через пару месяцев, правда, один ответ все-таки пришел, и был он от некоего старшего научного сотрудника Института географии. В этом письме Алексея вежливо хвалили за то, что он интересуется фундаментальными проблемами теоретической физики, но в то же время намекали, что лучше бы он осваивал свою профессию, чем тратил время и энергию на всякую ерунду.
После такого отпора со стороны официальной науки другой бы на месте Алексея сдался и опустил руки. Однако Сивяков лишь еще больше взбунтовался.
С очередной получки он накупил кучу учебников, справочников и монографий по физике и занялся самообразованием.
* * *
«Алексей… Ты меня… слышишь?»
«Кулагин? Это ты, что ли? Блин, а я уж думал, что ты того… что уже всё…»
«Ты недалек от истины… Я и сам удивляюсь, почему еще способен… терроризировать тебя…»
«Что-что?.. Тебя плохо слышно!»
«Это потому, что силы мои… кончаются… Ну, как у тебя дела?»
«А, какие у меня могут быть дела? Не жизнь, а дерьмо, Кулагин!.. Куда ни ткни, куда ни глянь — всюду сплошная тоска!.. Ребенку всего полтора года, а он из больниц не вылезает. Жена вся издергалась, дома бардак… Денег ни на что не хватает. Да и времени — тоже…»
«Извини, а как насчет… формулы? Ты обращался… к Дерковскому?»
«Ну не до формул мне сейчас… Полоса черная в моей жизни настала… Вот освобожусь немного — и возьмусь… Я тут, между прочим, разных книжек накупил, чтоб в твоей идее разобраться. Да все никак не получается основательно засесть за учебу… Тут еще жена ноет: на кой, мол, тебе это нужно? А вчера, представляешь, поставила мне ультиматум! Выбирай, говорит, кто тебе дороже: или семья, или твоя чертова физика!»
«Ну, и какой же выбор… ты сделал?»
«А что мне оставалось, Кулагин? Мне все равно никуда не пробиться с твоей формулой, пока я не разберусь, что к чему… А на это не один месяц потребуется, и даже не один год…»
«Сколько тебе лет, Лёша?»
«Уже двадцать восемь. Поздновато начинать учиться».
«Тебе всего двадцать восемь. Можно сказать, вся жизнь… впереди… если не тратить ее… на ерунду…»
«По-твоему, семья — это ерунда? А больной ребенок — тоже ерунда?»
«Эх, Лёша, Лёша… Неужели тебе хочется прожить… свою жизнь в мелочных заботах и борьбе… с сиюминутными проблемами? Разве тебе не скучно… так жить? Разве не хотел бы ты… посвятить себя достижению великой цели?»
«Хм… Великая цель, говоришь? Вот эта твоя антихренитация и есть великая цель? А то, что я хочу жить нормально, — это, значит, не великая цель? Заботиться о жене и сыне, обустраиваться… Ходить в гости, смотреть футбол, выезжать на природу, выпивать с друзьями, наконец!.. И ты хочешь, чтобы я сам, сознательно, своими руками перечеркнул все это? Чтобы превратился в маньяка, которого никто и ничто не интересует, кроме его долбаной великой идеи?!»
«Послушай, Алексей… Мне шестьдесят три года… было… Из них почти сорок… я потратил на… антигравитацию… Вот почему мне так не хочется… чтобы плоды моего труда… пропали втуне… Ты единственный, кто может мне помочь…»
«Не дави на жалость, профессор. Каждому свое. И то, что ты решил стать фанатиком, — твое дело. А я так жить не хочу, понимаешь? Разве я не имею права жить, как все нормальные люди?»
«Имеешь… конечно, имеешь… Только ты вот о чем подумай… Сейчас у тебя на первом плане стоит семья и всё, что с ней связано… Больной ребенок… А что ты будешь делать, если у тебя ничего от этого не останется? Чем, кстати, болен твой сынишка?»
«Врачи говорят — бронхиальная астма…»
«Тогда могу тебя огорчить, Лёша… Бронхиальная астма неизлечима. А это значит, что тебе всю жизнь придется с ним мучиться…»
«Ну и гад же ты, Кулагин! Заткнись, и чтоб я больше тебя не слышал!..»
«Извини, что я так прямо, в лоб… Но, по-моему, я имею право…»
«А вот хрен тебе, профессор!.. Никакого права ты не имеешь!.. И знаешь что? Я буду только рад, когда ты сдохнешь и наконец отвяжешься от меня!»
«Алексей…»
«Я всё сказал! А теперь — проваливай! Убирайся ко всем чертям!.. Я не хочу тебя больше слышать!»
* * *
Через пять лет от Сивякова ушла жена, обвинив супруга в том, что ни ребенком, ни семьей он не занимается вообще. И жизнь его окончательно рухнула, как здание, в конструкции которого была изначальная ошибка.
Алексей стал пить, и его уволили с работы.
За считаные месяцы он превратился в типичного алкаша с землистым лицом и трясущимися руками, ежедневно проводящего время в компаниях собутыльников и бомжей.
Про формулу Кулагина он теперь вспоминал только в состоянии сильного подпития. Обводя своих дружков мутным взглядом, он принимался рассказывать, при каких странных обстоятельствах ему удалось заполучить эту формулу. Собутыльники Алексею, конечно же, не верили и гоготали над ним.
Потом была драка в пьяном угаре, которой сам Алексей не помнил. Лишь от следователя он узнал, что покалечил человека.
Суд приговорил Сивякова к шести годам лишения свободы, но освободился он досрочно.
Выйдя из тюрьмы, Алексей первым делом поехал в Москву. Ему удалось найти клинику, в которой почти два года пролежал в коме, не приходя в сознание, Андрей Анатольевич Кулагин. Медсестра, которая тогда ухаживала за ученым, поведала Алексею, что, хотя надежд на спасение этого больного у врачей уже не оставалось, они вынуждены были поддерживать в его теле жизнь с помощью специальной аппаратуры, потому что энцефалограф до последнего дня регистрировал бурную деятельность мозга Кулагина. И только когда эта активность прекратилась (причем как-то резко, словно что-то ударило ученого по голове), врачебная комиссия приняла решение об отключении системы жизнеобеспечения. «Он и так каким-то чудом прожил больше, чем обычно бывает при таких травмах», — добавила медсестра. И Алексей, не выдержав ее взгляда, в котором ему почудился некий упрек, опустил голову…
А Дерковского Сивяков так и не нашел.
Зато ему удалось побывать в Институте физики Академии наук, где после неоднократных попыток его принял какой-то очкастый дядька с авторитетным пузом. Листки, на которых Алексей когда-то записал формулу, давно уже были им утеряны, но в свое время он заучил ее наизусть и теперь помнил, как человек, затвердивший до автоматизма в детстве какой-нибудь стишок, способен помнить его до самой смерти.
Очкастый долго вертел в руках листы бумаги, на которых Алексей воспроизвел по памяти формулу Кулагина, а потом хмыкнул и сообщил опешившему Сивякову, что предложенный им метод, конечно, довольно оригинален и даже остроумен, но, к сожалению, явно несостоятелен.
Потому что вот тут и тут (взяв красный фломастер, очкастый, словно школьный учитель, проверяющий контрольную работу двоечника, подчеркнул нужные места в тексте) допущены ошибки, ставящие под сомнение конечный результат.
