Картина маслом, не иначе. Вот только, наверняка, скорее акварелью, мягкой, невесомой, с ее прекрасной передачей легкости. С яркими каплями на волосах, глазах, губах, с линией инея на висках, будто вовсе и не вены это виднеются через белую кожу, с тонкими мазками сухой кистью белочки под номером три возле глаз, рисунок бровей и ресниц. Я же сам по себе портрет красавца – осталось только достойную рамку, желательно золотую оправу и…

- Эй, принц казюльский! – послышался истошный вопль со стороны ванны. – Какого… ты… просто невыносим!

Какой же я кровожадный и злой Бармалей, посмел выдавить всю зубную пасту своей сестренки. И моя каверза кажется еще более ужасающей, если вспомнить, что купили ей ее только вчера.

Резко остановившись в коридоре, я засмеялся, как делают это в глупых (или забавных) фильмах герои-злодеи. Но окончательно заполучить власть над всем миром мне не позволила эта мелкая зараза, пробежав мимо меня, держа в руках мои боксеры, и размахивая ими как британским флагом. Ей осталось разве что гимн Британии петь, что она тут же оформила, только в русской интерпретации, заставив меня кинуться следом истошно вопя.

Вот что она пела, несясь со своим трофеем:

- Союз нерушимый Трусов Ромы

Сплотила навеки великая Сталь!

Да здравствует созданный волею Ромы

Единый, могучий союз Трусов!..

И все в таком духе продолжалось бы вечно, если бы я не успел схватить эту наглую моську возле входа на кухню и, зажав в темном углу светлого помещения (это еще умудриться его найти!), отобрать заработанное тяжелым трудом. А ведь они миролюбиво висели, сушились, никому не мешали… хотели жить и танцевать, но этой наглой моське с двумя темными хвостиками захотелось лишить их всех благ! Бедные Боксеры, они почили, но их светлый (скорее темно-синий) лик будет в памяти собратьев вечно… Только жизнь ни одного из них не будет впредь прежней!

Ох… меня понесло.

Вот вечно у меня так: либо все сухо и никакой эстетики, либо по сливочным облакам скачет единорог и поедает богов, что попадаются ему на пути. Именно из-за этого я сам никогда не пишу рассказы. Нет, конечно, попытки были, но обычно они заканчивались столь плачевно для самомнения, что я бросил это дело. К тому же, я особенно люблю именно исправлять ошибки, ведь стоит кому-то написать неверно слово, поставить не там запятую, неправильно оформить разговорную речь, как у меня в лучшем случае инфаркт, в худшем эпилептический припадок. И только я вижу в тексте опечатки – тут же кидаюсь на амбразуру войны, исправляя начертанное…

- Рома! Римма! – закричала мама, и стоило мне на нее взглянуть, как я тут же понял – лучше прекратить доводить сестру. Она, кстати, тоже быстро об этом догадалась и, встав по стойке смирно, ждала своей участи. – Идите бегом завтракать, и перестаньте себя вести так, будто вам по пять лет… Право… Ром, ты же уже взрослый!

И ведь слово-то против не скажешь столь уместного заявления, так как я и вправду в том возрасте, когда детки вылетают из семейного гнезда и варганят свое неподалеку, периодически набегая на холодильник родителей с криком «свободу плюшкам!». В общем, если быть предельно кратким, я пересек границу двадцати лет месяц назад, а значит должен вести себя достойно (по мнению матери), как взрослая особь человека. Меня только такая прерогатива не впечатляет, а точнее, даже несколько пугает. Не нужна мне такая корона! И пусть я понимаю, что в моем возрасте мама уже родила меня, все равно это не прельщает.

Расположившись напротив своей сестренки за круглым столом переговоров, словно по велению палочки нас принялись потчевать. Конечно, еды было не густо, не как в исторических фильмах: вина наполнены до краев, и струятся по усам пьющих, а в серебряных блюдцах лежит самая жирная в мире пища. Вместо вина – обычный черный чай с сахаром, а свинину с гусями заменяли блины, но даже такая простая по всем канонам еда наполняла желудок приятным чувством насыщения.

Естественно, Риммка не могла не пожаловаться на светскую персону, сидящую напротив нее в пол оборота. Отчитав меня за столь дерзкий (или детский, я не расслышал) поступок, мама покинула место трапезы, оставив меня наедине с мелкой. Это была ошибка! Жаль только, что увидев мои губы, расплывающиеся в приятной зловещей улыбке, Римма с визгом скрылась с кухни.

Какой же я злой и пакостный. На самом деле, конечно же, люблю свою сестренку, но нравится мне держать ее в ежовых рукавицах и нежно гладить ими по волосам, чтобы она кричала от ужаса, который может постигнуть ее тушку. Я как бы предотвращаю разложение ее личности, ведь сия мелочь уже входит в период полового созревания (ей пятнадцать лет!) и Римма может закрыться от родителей, начать пить или курить (а то все вместе), уйти подпол… Измениться до неузнаваемости: вырастет шерсть на руках, клыки и ногти увеличатся в размерах, глаза наполнятся кровью, а за спиной начнут пробиваться крылья, как у летучей мыши. По ночам будут слышны крики в ее комнате – это превращение, а в полнолунье она нас всех зарежет, пусть и после будет жалеть… Ведь увидев наши тела, скорее даже растерзанные их части, и лужи крови на полу, стенах и даже потолке, она окончательно и бесповоротно сойдет с ума. А я такого не хочу!

Получив нужную долю энергии от еды, я направился в свою комнату, где переоделся и собрал пакет с тетрадями для института (о да, по мне плачут ботаны). Обычная белая рубашка, сверху нее свитер в полоску и джинсы – вот мой костюм на любой день недели.

Попрощавшись с матерью и сестренкой, покинул квартиру, хорошенько застегнув зимнюю куртку, и не зря, погода на улице полностью соответствовала времени года.

Зима. Одно из самых любимых мною времен года, когда вся грязь на земле прикрывается небесно-чистым снежным покровом. И пусть неприятный, продирающий до костей, ветер, и даже не столь страшна пурга, когда глаз радуется красоте белого низа. Ночью зима преображается, становится спокойней ветер, и медленно падающие на снежную гладь кристаллики воды под светом вечерних фонарей становится прекрасным дополнением черного неба. И кажется, что звезды спускаются с небосвода, ложась на девственную скатерть, распростёртую на всем мире, падают к твоим ногам. По вечерам, картины из детства (пусть я и сейчас ребенок) возникают передо мной: ступая без зазрения совести по сугробам, проваливаясь под толщу верхнего чуть более плотного снега, я с удовольствием выхожу на тропу, чтобы взглянуть на собственные валенки, искрящиеся под светом луны и ночных фонарей – это пушистые комочки остались на белом материале, и возникает ощущение, будто ты надел не обычные валенки, а что-то возвышенное, корольковое.