А тут еще как раз в руку этот дорожный разговор с темным виконтом.

И вот же болтают некоторые инглизированные столичные барыни, что будто бы нет никакого Провиденса. Разве не дуры?

И ему еще предлагали на одной такой столичной дуре жениться. Чтобы она устраивала в столицах на его средства пиры с разными тушеными языками, да рыла в своем столичном парке глубокие пруды и зарыбливала их уродливыми золотистыми рыбами? Да разбивала повсюду розарии в духе инглезис, и при этом врала, что нету Провиденса?

И это при том, что его вотчинная усадьба полна отборной женской прислугой, которая славит Провиденс с утра до ночи?

И когда вокруг столько доказательств Его присутствия?

Да вот взять хоть бы и этот разговор с темным попутчиком. Разве это не доказательство? Разве не сам Провиденс просвещает его таким образом и готовит к встрече с осиротевшим хозяйством? Как бы намекая ему на нечто и силясь помочь?

И после всего этого ему жениться на инглизированной столичной дуре? Да пусть они зарыбливают свои столичные пруды без него.

Нету для них Провиденса.

Как бы не так.

Вот с какими сумбурными мыслями в голове возвращался барон в свое имение. Возвращался он из столиц тайно, в сильном волнении, осмеянный и оболганный разномастной столичной сволочью. Измазанный там отборной столичной грязью от самой своей макушки до кончиков пальцев ног. Измученный и истерзанный, располневший, с сильно ослабшими глазами и жгучим желанием разобраться во всем на месте и самолично, чтобы понять, почему в его имениях с одной стороны все растет, а с другой все падает, и решительно вмешаться в события, и таким образом предотвратить гибель своего имения.

***

Ночью Бей сидел на кожаном диване совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, как каменная монгольская статуя, он вроде бы спал, и Прохор Патроклович ощутил сильнейший приступ голода, за которым последовал у него невероятно острый, практически непереносимый позыв к еде.

Домовая столичная челядь снарядила барона на дорожные нужды большой плетеной корзиной в которую положила ему две чудесно изжаренные в их же соку ондатры, четыре бутылки домашнего земляничного вина, и еще разной мелкой ерунды - пирожков, конфектов, яблоков, авокадов, да здоровенную бутыль земляничного морсу с плавающей внутри ледяной розовой глыбкой, которая впрочем, еще вчера растаяла.

Волнуясь перед долгожданной встречей с дорогой своей вотчиной, барон всю дорогу часто заглядывал в плетеную корзину и налегал главным образом на любимую свою ондатру под пряным базиликовым соусом да на вино, но разная мелочь тоже не была оставлена им без внимания. Поэтому сейчас плетеная корзина была совсем легкой - в ней оставалась передняя половина жареной ондатры и початая бутылка вина. Как раз чтобы доехать до места, ведь в Шубеево дилижанс должен был прибыть следующим ранним утром, а сейчас была уже глубокая ночь.

Пару раз за все путешествие Ошуба пытался угостить своего попутчика содержимым плетеной корзины, умело выдавая жареную ондатру за печеного дикого зайца и расхваливая на все лады домашнее земляничное вино, но тот всегда отказывался и ел только в придорожных трактирах (и разную гадость, так думал барон). Поэтому плетеной корзиной всю дорогу пользовался только он, и это было, в общем, неплохо, так как и без лишнего рта, прихваченных из столичного дома припасов хватало на путешествие как раз в обрез.

Барон потянулся к фитилю и прикрутил его таким образом, чтоб в салоне образовался таинственный сумрак, все вокруг него сразу сделалось едва различимым и вид застывшего в полной неподвижности попутчика, почти слился с обстановкой салона и никак не мешал его поздней трапезе. Когда салонный фитиль пригас, тотчас снаружи громко закашлялся ямщик и Ошуба прислушался, но ничего больше не произошло, все так же поскрипывала тяжелая рессорная подвеска, да всхрапывали негромко почтовые лошади. После этих приготовлений на тусклый свет была извлечена им половина жареной ондатры и Ошуба тут же впился крепкими крупными зубами в пряное белое мясо и принялся быстро, с тихим урчанием пережевывать и поглощать его, шаря левой рукой по пустым бутылкам и пытаясь нащупать среди них ту - полную.

Вскоре салон дилижанса наполнился острыми запахами домашней шубеевской кухни, чавканьем, урчанием, бульканьем и тихими всхрапами с дальнейшим покашливанием, которые случались, когда какая-нибудь мелкая ондатровая кость становилась барону поперек горла.

Нежное мясо быстро исчезало во рту барона, приятно похрустывали на крепких крупных зубах мелкие косточки и пряный жир капал на его грудь, пачкал золоченый шнур бархатного кафтана. Когда с ондатрой было покончено, Ошуба припал к горлышку высокой зеленой бутылки и на вдохе потянул в себя прохладную, пахнущую летом, солнцем и земляничными полянами, жидкость.

- Рабство вообще омерзительно...

Не отрываясь от горлышка, барон скосил глаза и заметил, как пошевелилась темная статуя виконта де Ночи.

- Да, оно омерзительно,- виконт переменил положение ног и пристукнул саблей об пол салона.- Недаром все светлые и прогрессивные силы и всегда стремятся к полной отмене рабства. Причем сами рабы как раз не стремятся к такой отмене, ведь кроме рабства у них за душою ничего больше нет, а потерять это последнее для них страшнее всего, да и свобода всегда и всюду приходит к любому рабу только извне. Изнутри свобода прийти не может, так как ее там никогда не было, нет и не будет, а если бы даже она там как-нибудь завелась, то никто не знает - что с ней делать. Жевать свободу нельзя, пить тоже, в кадушках солить ее не получится, и на сеновал ее не затащишь. Поэтому, рабы всячески противятся внешнему освобождению, но, как правило, без особого успеха, ведь общий прогресс очень редко кому удается остановить или даже замедлить. А главное - рабы имеют свойство очень быстро множится, увеличивая тем самым степень общей порабощенности любого сообщества, и сопротивляясь таким образом общему его прогрессу. Если у вас есть хотя бы один раб, то стоит вам всего на секунду от него отвернуться и их станет двое, а потом трое и после этого смотри на них или нет, а дальнейшее умножение пойдет у них с чудовищной быстротою и вы очень скоро останетесь один на один с огромной рабской толпой, которой к тому же есть дело только до вас и больше ни до кого на всем белом свете.

Ошуба нервно сглотнул и оторвал губы от горлышка высокой бутыли зеленого стекла. Аромат лета, солнца и земляничных полян сразу покинул его небо и в животе его что-то громко и недовольно буркнуло.

Перед самой едой, барон решил, что дорожная беседа с темным соседом уже окончена, но оказалось что - нет, и это обстоятельство его сильно смутило. Но что же ему было делать, когда в салоне их было только двое, а темному господину так сильно приспичило поговорить? Оставалось только слушать его, пусть и с неохотой, и через силу, потому что после еды барона всегда и очень сильно тянуло вздремнуть, дать отдых своему могучему телу для улучшения пищеварения, и ритмичное поскрипывание рессорной подвески уже начинало его усыплять и убаюкивать, да сейчас ведь вокруг была уже и глубокая ночь.

Вот разболтался, с неудовольствием подумал барон, прямо как трусливый клоун цирковой клоун перед самым приходом пьяного цензурного смотрителя.

- И очень скоро, увеличившись до некоторого определенного размера, толпа рабов вздымет вас на свои плечи,- невозмутимо продолжал Ночью Бей,- и повлечет вас неведомо куда, а потом начнет носиться туда-сюда, и при этом тысячи злых, колючих глаз будут заглядывать в ваши глаза снизу, словно бы чего-то ожидая, или безмолвно требуя, но вы никогда не сможете понять - чего им всем от вас нужно. И длится это будет нескончаемо долго, вплоть до того момента пока вы не решите дать им полного освобождения, и не избавитесь от этих наполненных ненавистью, колючих и злобных взглядов.

- Но позвольте, виконт, а как же обойтись без всего этого?

- Похоже, что вы совсем не любите лошадей.