- Никогда...

- Никогда не говори «никогда»! У меня хватит сил сломать тебя...

- Ломай, - Ольгерд безразлично отвернулся, - мне все равно...

- Ну, что ж, тогда попробуем прямым приказом, - и хохотнул, предвкушая развлечение, затем выволок из угла первого попавшегося ребенка лет восьми и бросил его к ногам Ольгерда. – Убей его! Я приказываю!

- Нет!

И сразу боль пронзила тело. Ольгерд силился вдохнуть, но даже это не удавалось, и он задыхался, а внутренности выжигало пламя. Он рванул горловину рубахи - пуговицы посыпались на пол. Мгновенно обострились все органы чувств: стук пуговиц, раскатывающихся по каменному полу, слух уловил грохотом лавины, болью шума вбивавшимся прямо в мозг; застоявшаяся вонь камеры ударила по обонянию, проникая глубоко в лёгкие, и чуть не вывернула наружу кишки в рвотном позыве - хорошо, что он и так еле дышал; шёлк одежд, казалось, клеймил кожу раскалённым железом.

- Ну?

- Нет!

- Ну, что ж, королевская кровь священна, тебя не тронут... но... Ты понимаешь, что эти дети мною уже обречены на смерть? Их палачом я выбрал тебя, и они умрут только от твоей руки, больше ни от чьей! Стража! – Харальд в предвкушении сузил глаза. - В кандалы его! – и кивнул на цепи, свисающие со стены.

Когда до Ольгерда дотронулись чужие руки, боль стала такой невыносимой, что он потерял сознание... Очнулся уже прикованным к стене и еле откашлялся от вылитой на него воды, которая, словно кипяток, прошлась по телу...

- Смотри, что я всеми силами пытался избежать! Я не хотел насилия! Ты сам вынудил меня! Ты виноват во всем!

В камере четверо гвардейцев стаскивали одежду с извивающегося маленького тела.

- Отпусти детей, Харальд! Что они могли сделать тебе?! Что? Герцог Рэнф всегда преданно служил нашему отцу! За что?!!

- За то, что я не отец! – вызверился Харальд. – Я только отделался от него! И я не его копия, как ты! Я сам по себе! Я - король!

- Ты - безумец!

- Короли не могут быть безумны, - расхохотался Харальд, проводя рукой в перчатке по щеке Ольгерда.

Боль вспыхнула, вгрызаясь в тело, со щеки словно сдирали кожу. Ольгерд застонал...

- Ты будешь повиноваться?

- Нет...

- Ну, что ж... не вини потом меня... Начинайте, мальчики!

Ольгерд с ужасом смотрел, как гвардейцы ослабляли шнуровку на брюках... Четверо - и маленький съежившийся комок у их ног...

- Что ты собираешься делать?! – у него хватило силы на крик.

- Сначала они будут его насиловать, а потом, когда утомятся, я позову палача, и он продолжит... Но! Я не дам ему умереть! Магически я буду поддерживать жизнь в этом теле... Убить его сможешь только ты! И это будет повторяться до тех пор, пока ты не покоришься... С этим ребенком, и с остальными, и со всеми, на кого я укажу!!! И так будет для тебя вечно! Ты будешь покоряться мне, не имея ни своих мыслей, ни своих желаний! Только мои приказы! Смирись!

По телу Ольгерда прошла судорога отвращения... Король смотрел на него с презрением.

- Кого ты жалеешь? Мусор? Они предатели!

- Они дети!

- Что ж, если жалеешь – убей быстро... Молчишь? Гвардейцы!

- Я покоряюсь...

- Умница, - король радостно улыбнулся, - снимите его со стены.

Со словом «покоряюсь» боль оставила тело Ольгерда, и он шагнул вперед, уже приходя в себя.

- Дайте ему кинжал!

Как только оружие оказалось у него в руке, Ольгерд бросился на брата, но, не сделав и двух шагов, рухнул на пол, корчась от боли, сводящей всё тело судорогами, рвущей сухожилия, выламывающей кости… и потерял сознание от первого же удара ногой под ребра.

Очнулся он опять от воды и нечеловеческого воя, бившего в уши... Запах крови сказал обо всем.

- Остановись! Я сделаю, как ты хочешь! Прекрати! – хрипел он, пытаясь встать на колени.

- Смотри на это!

И Харальд за волосы вздернул голову Ольгерда вверх.

– Это ты виноват! Ты!

Ольгерд смотрел на растерзанное детское тело, и слезы сами лились из глаз...

- Дай мне кинжал, я все сделаю сам...

- Нет... кинжала ты не достоин... Теперь тебе придется удавить его голыми руками...

Тело Ольгерда сводили судороги, и, так и не сумев встать, он пополз к воющему ребенку... Задушить... Это не мгновенная смерть, он будет биться в агонии еще долго, тем более что руки у Ольгерда дрожали от боли.

На охоте отец показывал ему, как сворачивать голову добыче, чтобы она не мучилась...

Ольгерд подполз к ребенку и, обхватив его голову ладонями, резко крутанул её в сторону... Вой стих...

Тишина сразу ударила по ушам сильнее воя... Он убил... Убил своими руками... Ребенка... Так же, как убили его жену и нерожденное дитя... И это был его выбор... Чем он лучше брата? Чем? Горло сдавил спазм, и не в силах вздохнуть, он упал на детское бездыханное тело. Упал, в ужасе видя перед собой мертвые распахнутые глаза и раскрытый в немом крике рот...

Хорошо бы умереть... Это было последней мыслью угасающего сознания.

В себя его привели пощёчины: король, держа его за волосы, хлестал по лицу.

- Я сказал - удавить! Не свернуть шею! Нет! У-да-вить!

Разбитое в кровь лицо... снова боль, и только голова безвольно моталась под ударами.

Устав, король оттолкнул от себя брата и, за шкирку притащив к нему пятилетнего малыша, бросил его на руки Ольгерда.

- Если и сейчас ты не повинуешься мне, я сегодня не дам тебе убить их! И ты будешь смотреть на все, что с ними сделают!

- Я повинуюсь...

Ольгерд пытался сжать тоненькое горло с такой силой, чтобы сразу сломать позвонки, но его собственная слабость не давала это сделать, и маленькое тело билось под его руками, а в угасающих глазах плескался ужас...

Он убил их всех... И с изумлением услышал от старшего из детей на свое «прости» его «спасибо».

Слезы лились, не переставая, но он стискивал руки на детском горле и только молил Луану даровать смерть и ему...

Когда все было кончено, гвардейцы и король ушли, оставив его одного в камере с телами тех, кого он убил...

Два долгих дня и две ночи тянулись, словно два года...

Когда его вывели из камеры, оказалось, что он не может говорить: ни слова не срывалось с губ, сведенное судорогой горло намертво запечатало их все внутри, и сколько не бились над ним целители, голос так и не вернулся...

А король не щадил его... В народе Ольгерда называли теперь Пепел: он руководил карательными отрядами, оставляя за собой выжженную землю... и смотрел на мир холодными светло-серыми глазами... серыми... словно пепел... остывший, холодный пепел...

Его боялись больше Харальда, который только разводил руками и жаловался послам, что не в силах утихомирить брата...

Зато теперь никому из знати и в голову не могло прийти устраивать заговоры в пользу Ольгерда...

Глава 11.

Эпиграф к главе написан eingluyck1!

***

Неважно – кем ты был рожден,

И где твой вид живет,

Но ты не будешь побежден,

Доколе рядом тот,

Кто станет для тебя родным,

Приняв тебя в душе,

Неважно – что он был чужим,

Ты не один уже…

*** Дороги Камии. Цирк.

Когда Сайшес проснулся, фургон больше не двигался. Из-за окна раздавались крики и веселый смех... Малыш выпутался из одеяла, завернул слишком большую рубаху вокруг тела, завязал покрепче лентой, поддернул ее и подошел к окну.

За окном гомонил людской муравейник: где-то вдалеке устанавливали необъятных размеров огромный шатер, ближе к фургонам рядами стояли клетки со зверями. Лошадей из них уже выпрягли и куда-то увели, потому что их нигде не было видно … Люди сновали туда-сюда: было время кормления животных, и к человеческому гомону присоединялся звериный… Народу было много, а вот большого и зеленого видно не было…

Сайшесу было любопытно, но из окна видно так мало! И, набравшись храбрости, он приоткрыл дверь. Три раскладных ступеньки упирались в землю. Мальчик подумал, что не будет ничего страшного, если он выйдет за дверь и посидит на них. Малыш окончательно распахнул дверь, огляделся и, не заметив опасности, сел на верхнюю ступеньку. Чистые, косо обрезанные волосы волной падали, закрывая почти все лицо, оставляя открытым только один глаз, и когда Сайшесу трясти головой надоело, он смирился...