— Веселенькие картинки, — постановила Ди, рассмотрев сделанные сестрой декоры. — Похоже на Марка Шагала, если бы он родился не в Витебстве, а в Копенгагене.

— Воображаешь, что на тамошних улицах пасутся буренки? — Эн подрисовала корове шляпу с вуалеткой. Подхватив букет цветов под под мышку, пегая корова летела над островерхими крышами и трубами и флюгерами.

— Я думаю, корова вообще-то не витражный объект. Тяжелая и непрозрачная.

— Я сделаю её розовой, — съязвила Эн, откладывая забракованный эскиз.

В результате дискуссий на потолке появился вполне сдержанный цветочный орнамент. Он как бы составлял раму, в которой голубел овал бездонного утреннего неба.

— А все же неплохо вышло, — решила Эн, лежа в пахнущей летним лугом пене. — Иногда мне удается прорваться взглядом за розовые облачка и унестись в манящий лазурный колодец… Да, как будет колодец наоборот, ну, если он устремлен в небесную бесконечность?

— Так и будет — небесная бесконечность. Колодец здесь совершенно ни при чем. — Ди сбрызнула на губку душ-гель. — Подставляй спину, милая.

— Знаешь, что меня больше всего радует в этой ситуации? — держась руками за края ванны, Эн села. — Что никому не приходиться выносить за мной горшки.

— Перестань! Не хочу слушать на ночь душераздирающие истории, как тебе страшно повезло.

— Но ведь именно это смущало меня больше всего. Когда я поняла мне больше не подняться, первым пришел ужас: а как же…

— Ты прекрасно справляешься с санитарными процедурами. Иногда мне приходит в голову та же мысль, что и профессору Эшли — мадам Хантер виртуозная симулянтка, — закончив с мытьем, Ди набросила на плечи сестры большое апельсиновое полотенце. Эн утверждала, что цвет полотенца должен соответствовать запаху пены и температуре за окном. В теплые дни окно ванны распахивалось в сад, а полотенца приобретали оттенки незабудки, мяты, лаванды. Он дождя и сумрака ванная ограждалась теплыми, светящимися красками. Вход имел «согревающие» цвета: вишневый, оранжевый, малиновый.

— И все же я не отважусь — пока ты не выслушаешь очередную версию моей биографии. Собственно, я вспомнила свое знакомство с Хантером.

— Давай, лучше я тебе расскажу. Слушала раз пятнадцать, запомнила наизусть. Оценишь, как это выглядит со????????? То были совсем другие истории — вернее — разные одежки одних и тех же фактов. Я все время вспоминаю новые подробности.

Одев с помощью Ди брюки и толстый вязаный жакет, Ди машинально расчесала влажные волосы и прыснула на них духами. Ее мысли уже витали в прошлом. Переместившись к балкону, она взяла с подноса чашку?????????? чая, с наслаждением втянула терпкий аромат, отхлебнула и начала:

— Итак — я потеряла тебя и Грега. Разумеется, жизнь казалась ненужной и отвратительно жестокой… Но двадцать три — не конец света. Тем более, когда есть холсты на подрамниках и коробки с отличными красками, а где-то в солнечном сплетении зудит желание перерисовать все! Ну абсолютно все и совершенно не так, как другие… Да, краски у меня были, действительно, особенные — с люминесцентным эффектом. Отец знал толк в этом деле. Он привез мне тогда целый чемодан художественных причиндалов — хотел в моем лице потрясти старушку-Европу. Он стал истинным американцем, считал, что именно там появляются интереснейшие технические новшества. «Сюда я приехал за пылью веков.» — Его иудейские глаза смотрели пытливо и виновато. Он о чем-то явно догадывался, наверное, поэтому и попросил: Будь моим чудом, детка!

Он ничего не спрашивал, а я и не собиралась рассказывать… Ведь я не приехала на твою свадьбу, Ди. Завистливая, злобная мерзавка. Впрочем, причина действительно была: напала какая-то хворь с затяжным бронхитом.

— Давно поняла и не требую никаких разъяснений. Правильно сделала, что не явилась. Наша свадьба могла бы порадовать этнографа. На площади изображался рыцарский турнир и нарядные гуляния. Нас забрасывали гроздями винограда. Представляешь? Он же черный и липкий! — Ди передернула плечами.

— В полночь мы с Родриго покинули праздничный ужин в нашем «замке» и сбежали в Мадрид. Там-то богемные друзья моего поэта закатили веселенькую пирушку!

— Не тяни одеяло на себя, сестра, не перебивай. Иначе получится каша. Как в финале «Аиды», когда поют все вместе и каждый про свое… Я повела отца на «Волшебную флейту». В фойе, расталкивая нарядных людей, к нам прорвался молодой человек с биноклем и театральной программкой в руках. Глядя на отца, как на сошедшего в Венскую оперу святого, он что-то забормотал по-английски. Меня он, кажется, не заметил. Но отец, перейдя на немецкий, сказал: «Анюта, это очень способный юноша. Э-э…» — Он забыл имя.

— Кай Гюнтер. Доцент, — поспешил вставить он, оробев от собственных слов, будто выдал что-то очень личное.

Я сообразила — доцент сражен моей красотой. Представь: гипюровое платье цвета слоновой кости до самых щиколоток. Жемчуг на шее и в ушах, длинные перчатки, меховая горжетка из щипанной нутрии, в которую я кутала костлявые плечи. Глаза трагические, глубокие, в темных роковых тенях, впалые щеки с пятнами горячечного румянца и русая коса, узлом свернутая на затылке. Гюнтер обомлел от всего этого. Сразу было заметно. А я решила, глядя на него: «Чудесное лицо. Вдохновенный книжник, добряк.»

Гюнтер — фландриец. Я знала лишь про Шарля де Костера, написавшего «Легенду об Уленшпигеле» и о Ричарде Бартоне — тогдашнем супруге Элизабет Тейлор. Говорил Гюнтер по-немецки с тягучим напевным акцентом. Впрочем, многословием он не отличался. Отец, оказывается, читал курс «Российского искусства» в Нью-Йоркском институте Европы. Гюнтер, как стажер Венского университета, специализировавшийся на отношениях Запада и Востока, проучился у отца целых три месяца и прониклся невообразимым восхищением. Я видела, как им не хотелось возвращаться в зал, когда прозвенел звонок. Мои кавалеры прямо с ходу затеяли какую-то весьма научную дискуссию. Мне стоило труда оторвать отца от заумного доцента.

А через пару месяцев совершенно неожиданно я встретилась с этим фландрийцем на университетском вечере. Отмечали какой-то юбилей гуманитарного факультета. Гюнтер произнес речь наряду с маститыми профессорами и показался мне очень красивым.

Когда он провожал меня домой, оказалось, что молодой сотрудник кафедры чрезвычайно застенчив и немного ниже меня. Тогда на это ещё обращали внимание. Но от него исходило такое мощное тепло надежности и простодушия, что в него хотелось закутаться, как в теплое одеяло. Пофландрийски его имя звучало как Хантер. И я стала называть моего нового друга так. Действительно, мы стали друзьями — вместе читали, работали. — Эн усмехнулась. — Вместе, но отдельно. Он занимался своим делом, а я своим рисовала, что-то лепила. Мы даже разговаривали мало, но чувствовала себя покойно и защищенно. Мы даже не целовались, продолжая в том же почти два-три года. Я узнала, что матери Хантер лишился в детстве, а с отцом-коллекционером предметов старины имел весьма натянутые отношения.

Вместе с ним мы много раз навещали в клинике нашу маму. Она почему-то сразу же решила, что Хантер — мой супруг. Мы переглянулись и не стали спорить. Однажды Хантер озадаченно спросил меня: — Что же теперь делать? Я должен просить у твоей матери руки её дочери, супругом которой, якобы, уже давно являюсь. Она ничего не поймет.

— Тогда проси у отца.

— Он откажет. Ты такая красавица.

— Попробуй.

— Мы поженились в Вене и во время свадебного путешествия навестили отца. Он подарил нам поездку в Америку. Но Хантер тоже внес свои деньги. Отец с Дженифер и двумя обезьянами жили в маленьком типовом коттедже, где пахло зверинцем и какой-то специальной едой для Порги и Бесс — так звали макак. Отец показался мне усталым. Почему-то я решила, что больше не увижусь с ним и постаралась запомнить все, что он говорил за ужином — мы жарили сосиски во дворе. И, кажется, все соседи сквозь жидкий, подстриженный кустарник наблюдали за семейной идиллией.

— А что он сказал? Что ты запомнила?