Едва приехав вторично в Париж, Ходасевич сразу потянулся к молодым поэтам. Юрий Терапиано вспоминал вечер Союза молодых писателей и поэтов в мае 1925 года, на котором сам он должен был делать доклад о первой книге стихов Довида Кнута:

«Перед самым началом доклада в зал вошел необычный посетитель.

Поэты почувствовали это сразу, но никто посетителя не знал. <…>

У посетителя было надменное, умное, все в морщинах, лицо и длинные волосы. Длинные волосы носил в то время только Бальмонт».

После доклада, познакомившись с молодыми поэтами, Ходасевич отправился вместе с ними в «Ротонду» и заворожил их рассказами обо всем на свете.

«Ходасевич был прекрасным рассказчиком и, в отличие от других тогдашних „старших“, держал себя с молодежью, как равный с равными, чем очаровал всех.

В течение ближайших месяцев Ходасевич сделался самым желанным гостем в кругу молодых поэтов».

То, что он начал печатать стихи молодых поэтов в газете «Дни», тоже было внове.

Первая запись: «В Дни» — помечена 9 сентября, и затем в течение года он появляется в редакции «Дней» через день-два, а то и ежедневно. Одновременно он печатается и в «Современных записках», и все еще в «Последних новостях».

В середине августа 1925 года Берберовой и Ходасевичу удается на время переехать в пригород Парижа Медон — всего на месяц. Для Ходасевича это нельзя сказать радость, но облегчение — возможность жить в небольшом отдельном доме, а не в парижском доходном, напичканном людьми, звуками, запахами. И рядом — лес, пусть даже не лес, а лесок, но не грохот улицы, не шум доходного дома.

Всего один месяц — с 14 августа до 21 сентября, хотя собирались они там пожить дольше, пока не вернутся хозяева. Но хозяева вернулись довольно рано…

В Париже Ходасевич поселяется на недолгое время у В. С. Познера. Потом, 1 октября, они с Ниной переезжают в Шавиль, пригород Парижа, живут там на вилле Рожэ. При этом Ходасевич часто ездит в Париж и почти каждый раз бывает в редакции «Дней». В Париж они окончательно возвращаются лишь в марте, в квартиру, снятую на улице Ламбларди, но при каждом удобном случае стараются удрать из города вместе или порознь, чтобы поработать вне суеты и шума, на свободе.

Тем не менее теперь отчетливо возникло понимание: жить придется здесь, в Париже, и надо привыкать к этой жизни, входить в эту жизнь. Ходасевич уже и вошел в нее — без кипения литературных страстей, без участия в «журнальных сшибках» он, человек замкнутый и как будто отрешенный от повседневности, будней своих не представляет. И отдается он этой жизни, этой литературной борьбе с всегдашней жаждой правды и язвительностью. 27 сентября 1925 года он публикует в «Днях» рецензию на роман Ильи Эренбурга «Рвач», вызвавший его гнев фамилией, которой автор наградил одного из персонажей, отвратительного дельца-сахарозаводчика — Гумилов. В одном месте — опечатка, персонаж в результате прямо назван Гумилевым. Ходасевич пишет о подлости Эренбурга, давшей возможность «заслужить автору высочайшую улыбку убийц». Эренбург пытается оправдаться: он не хотел этого, допущена опечатка, на самом деле фамилия его героя все-таки другая — Гумилов, а он, Эренбург, всегда «сочувствовал трагической гибели поэта». Ходасевич в ответ 15 ноября в статье «Pro domo sua» пишет, что опечатка мало что меняет — слишком близко все это к фамилии погубленного советской властью поэта — и прямое убийство нечего называть «трагической гибелью». Заодно он отвечает и на заметку, появившуюся в советском журнале «Жизнь искусства», где он назван «черносотенцем и монархистом» и сказано: «Видимо, он решил никогда не вступать на территорию СССР». Да, решил! Точки над i поставлены…

Он вообще, со своим правдолюбием, обладает удивительным талантом наживать врагов. Их, литературных врагов, множество. И часто в них превращаются бывшие союзники. Так произошло с Гиппиус и Мережковским…

И все-таки жизнь как-то обустраивается, особенно с тех пор, с февраля 1925 года, когда у Ходасевича появляется постоянная, на много лет, работа в правой, монархической газете «Возрождение», издававшейся промышленником, не чуждым литературы, А. О. Гукасовым и редактировавшейся П. Б. Струве, который, правда, к моменту появления в редакции Ходасевича уже уходит из газеты. Его сменяет Ю. Ф. Семенов, журналист и общественный деятель. Газета была иного, чем либеральные эсеровские «Дни» и кадетские «Последние новости», более «реакционного» направления. Поступая туда окончательно, Ходасевич даже советуется с Гиппиус, она его на это «благословляет». В конце января, что зафиксировано в «Камерфурьерском журнале», он встречается с ее главными сотрудниками С. К. Маковским и Ю. Ф. Семеновым. Он нашел свое место и начинает активно сотрудничать в «Возрождении», в ее литературном отделе и даже иногда выступает со статьями на политические темы (например, передовая статья «Атеисты в церкви» в № 880 от 30 октября 1927 года, которая не подписана, но указана самим Ходасевичем в списке его работ). Там он работает до конца жизни, и это придает материальной стороне существования хоть какую-то устойчивость.

Париж все же затягивает, даже завораживает своей пусть чужой, но живой и радостной атмосферой. Об этом хорошо написал прозаик и врач Василий Яновский: «Воздух Парижа особый. <…> Во Франции чувствуются еще потоки прасвободы (из которой мир спонтанно возник), чудесным образом преображающие жизнь в целом, будничную и праздничную, личную и общественную, временную и вечную.

Магический воздух, которым мы вдруг незаслуженно начали дышать, пожалуй, возмещал многие потери, порой даже с лихвой».

Но чтобы ощущать этот воздух, надо иметь особое — чуткое, отзывчивое на радость — расположение духа, которое Ходасевичу тех лет вовсе не свойственно. Вспоминаются слова из письма Гершензону, уже покойному: о танцах на «очень хорошей пробковой ноге» («На своей я танцевал бы иначе»)… И стихи, написанные в это время, дышат таким отвращением к жизни, к окружающему и такой тоской… Вот Ходасевич вдвоем с молодым литературным критиком Александром Бахрахом идут по маленькой улочке Гэте (что означает «веселье») на Монпарнасе, яркой улочке кафешантанов, публичных домов, театриков с размалеванными вывесками, заходят в один из них. Ходасевича передергивает от отвращения… «Румяный хахаль в шапокляке» поет песенку о звездах.

Пошлость жизни и искажение на земле замысла Божьего (в четвертый день творенья были созданы небесные светила), необходимость все время исправлять это искажение и невозможность его исправить гнетут поэта беспредельно.