— Мне кажется, я люблю тебя без памяти…

После этой фразы, произнесенной страдальческим, почти скорбным тоном, она посмотрела на него «со значением» и замерла в ожидании ответа.

— М-да? — он на миг задумался, не отрывая пристального взгляда от письма. — Это — по причине глубокой комы? Или — временной амнезии?

— Ты — бесчувственное полено! — воскликнула Аля и демонстративно приготовилась заплакать, даже платочек потянула из серебристой сумочки, стоявшей рядом с ней, на письменном столе.

— Очень точно подмечено, дорогая, Буратино из меня так и не получился, — Турецкий вздохнул, сложил письмо и небрежно кинул его в открытый ящик письменного стола. С ласковой улыбкой взглянул на девушку: — Чего ты забиваешь свою прелестную головку всякой дурью? У меня жена есть, и ты это прекрасно знаешь. Как и то, с какой нежностью и почти отцовской заботой я отношусь к тебе.

— У меня есть свой отец, — упрямо возразила Аля, — и второй мне не нужен. А мне нужен… — Но окончание ее фразы прервал дверной звонок.

Турецкий дурашливо развел руки в стороны, показывая, что, видит Бог, он не виноват. Но, с другой стороны, и не его это дело — открывать посетителям двери агентства, на то имеется секретарь. И Алевтина покорно вздохнула и поднялась, чтобы выйти в холл.

Давно уже не возникали такие «беседы». Очевидно, у девушки снова «накипело» в душе после того, как руководство «Глории», в лице Голованова и Турецкого, вынуждено было временно лишить ее «живого дела». Случилось это по той причине, что одна из клиенток агентства, молодая журналистка, условно осужденная в результате преступных действий милицейских «оборотней» и уволенная «из журналистики», была защищена агентством, а стараниями адвоката Гордеева с нее сняли и условную судимость. До этого момента она, принятая на работу в «Глорию» по просьбе Алевтины, заменяла ее в секретарской должности, в то время как сама Аля, дипломированный юрист, занялась наконец долгожданной следственно-оперативной работой, твердо обещанной ей, между прочим, самим же Турецким еще при ее поступлении в ЧОП «Глория».

Но все хорошее почему-то быстро кончается. Оправданная журналистка с глубокой благодарностью покинула агентство, приютившее ее в минуты полнейшего отчаяния, и вернулась в свою газету, к привычной работе. Вот и Але тоже пришлось возвратиться с «оперативного простора» в опостылевшие родные стены. Пусть и временно, как снова пообещали ей, но сесть за надоевший стол секретаря-помощника руководителя «сыскной конторы». Находясь вне стен, девушка, вполне возможно, и забывала на время о «любимом Сашеньке», но здесь, когда он почти постоянно находился в непосредственной близости, фактически рядом, былая страсть к ней, видно, возвращалась. А отсюда — и подобные признания. Они, конечно же, имели основания, — главным образом, в прошлом, пусть и не таком далеком. И, по правде говоря, у Александра Борисовича все-таки имелись возможности облегчить муки исстрадавшейся души, ноне здесь же, не в кабинете директора. А других, более приспособленных для утешений, мест у Турецкого, к счастью, не было, и Аля это знала. Как знала и то, что к ней домой он тоже никогда не поедет, существует все-таки профессиональная этика. Там, в соседнем доме, размешались аудитории милицейской юридической академии, в которой относительно недавно Турецкий читал лекции слушателям, и его легко могла узнать любая окрестная собака. Многие из соседей также прекрасно знали и красавицу Алевтину — дочь генерала, помощника министра обороны. Так что о собственной квартире и речи быть не могло. Ни у нее, ни у Александра Борисовича, а мотаться по друзьям и знакомым им не позволяла элементарная осторожность.

«Да, — прекрасно понимал Турецкий, — Але не нужны слова утешения, ей бы часок абсолютной свободы и душевной раскрепощенности, вот и успокоилась бы… Но где ее взять, эту свободу?..». Оставалась еще одна возможность снизить накал, — это придумать, что ли, короткую командировку? Но куда?.. И не догадывался Александр Борисович, что его «спасение» только что позвонило в двери агентства «Глория». И приехало это «спасение» на дорогом «лендровере», и было оно чрезвычайно возбуждено, и оттого казалось еще более очаровательным. Ну да, несколько минут спустя вынужден был мысленно признаться Александр Борисович, как верно заметил простой и великий народ, у нас «если не понос, так золотуха»…

Вера Краснова — весьма эффектная женщина тридцати лет отроду — прекрасно знала себе цену. Но не в обывательском, довольно-таки унизительном понимании смысла слова «цена», а, что называется, по высшему счету. Будучи, стараниями родного и любимого брата, далеко не бедной, она умела следить за собой, и в одежде предпочитала не яркие и вызывающие тона, свойственные «безбашенной» молодости, а спокойные и уверенные, подчеркивающие природную красоту ее внешности. К тому же эксклюзивное исполнение ее темносинего костюма, явно предназначенного для официальных визитов, говорило само за себя. Милые веснушки, весело разбежавшиеся по ее щекам от переносицы, подчеркивали натуральный, рыжевато-золотой блеск пышных волос, перехваченных на затылке синей муаровой лентой, а легкая скуластость придавала молодому и свежему лицу удивительную нежность и привлекательность.

Все это сразу отметил опытный глаз Турецкого, едва невысокая, стройная женщина с медлительным достоинством вошла в кабинет, сопровождаемая Алевтиной. А вот во взгляде Али, устремленном на него, Александр Борисович заметил смятение, даже похожее на небольшую панику. «Зря, — подумал он, — Алька ничуть не проигрывает в соревновании, — и мысленно добавил: — Балда, ты ведь моложе! Ты же… о, Господи, неужели нужно объяснять простые истины? У тебя, в отличие от нее, есть все для твоего полного счастья, а у нее — этого нет, иначе чего бы она делала в нашем агентстве? За радостью сюда, увы, красивые женщины не ходят…». Но ведь этого не скажешь вслух, тем более что посетительница, взглянув на поднявшегося при ее появлении, пусть и не совсем молодого, но вполне «жизнеспособного» мужчину, легко спрятала скользнувшую по губам ухмылку и протянула руку — так подают ее для поцелуя, а не для пожатия. И Турецкий, опуская голову навстречу белой холеной кисти, искоса взглянул на Алю и успел подмигнуть ей прежде, чем его губы коснулись прохладных и душистых пальчиков. А подняв голову, ускользающим взглядом он заметил, как удовлетворенно усмехнулась Алевтина, приняв его «игру», и, довольная, удалилась в холл, чтобы не мешать беседе. Появится нужда, и Александр Борисович немедленно пригласит ее с подобающим при этом пиететом. Все ж это было давно отработано, и не только для того, чтобы произвести на посетителей нужное впечатление, а иногда даже просто для порядка. Уважение и еще раз уважение.

Что же касается внешней эффектности дамы, представившейся Верой Борисовной Красновой, то таких посетительниц не раз уже встречала Алевтина. Поначалу они бывают уверенными и недоступными, а на поверку оказываются суетливыми, слезливыми и перепуганными дурами, нередко по собственному почину загонявшими себя в такие ситуации, где за вход платили рубль, а за выход — два, в лучшем случае. Очевидно, и у этой в запасе подобная история. Ну, что ж, надо будет, Сашенька поделится. Его лукавый глаз убедил девушку в том, что Турецкий, так же как и она, разгадал «секреты» этой «независимой» женщины, делающей одолжение какому-то агентству, которое будет ей обязано… и так далее. И Аля снова ухмыльнулась, вспомнив, как Сашенька нередко ставил в тупик особо самонадеянных клиентов, начинающих свои речи со слов: «Вы должны мне…». Он обычно перебивал в таких случаях грубоватым встречным вопросом: «Сколько, простите?» — и лез в карман. Посетитель терялся. «Что значит, сколько?» — «Вы только что сказали, что мы вам должны. Так сколько?» — и доставал бумажник. Даже самый упертый «дуб» на миг лишался самообладания, и короткая пауза всегда давала Турецкому существенное преимущество в позиции.