«Что значит — вам показалось?» — чуть не сорвалось у меня с языка, но я тут же поняла, что добавить им будет нечего, тем более что — если все это выдумка — смысл этой выдумки мог быть только в том, чтобы выманить нас на несколько часов из деревенского дома, который подлежал обыску. Так что мы спешно вернулись в Коману во власти скорее ярости, что нами манипулируют с такой наглостью, чем во власти страха. Скрывать нам было нечего, кроме тетрадей, с которыми мы и так никогда не расставались, но мы ощущали бесчестье, Позор, бесстыдное глумление над собой, потому что не привыкли еще к тотальной подозрительности, к абсолютному недоверию. Вернувшись, мы, разумеется, нашли все перевернутым вверх дном, три комнатки нашего каркасного дома и дощатый амбар, превращенный в кабинет, были завалены книгами, лежниками, старой одежей, глиняными тарелками, Керосиновыми лампами, кувшинами, ведрами, газетами, лекарствами — все перемешанное в устрашающем и — как бы это сказать? — демонстративном беспорядке. Потому что такой кавардак был явно учинен не случайно, но специально, продуманно. Он казался целью, а не результатом усилий, тут не искали что-то, а именно громили дом. Единственной целью, вероятно, было произвести на нас впечатление, испугать. В тот миг, когда меня осенило этим почти льстящим ощущением зрителя, для чьих глаз был устроен такой декор, моя ярость сразу улеглась: если мы не испугались, манипуляция обойдется дороже им, чем нам. Я вышла во двор и, без всяких особых мыслей, пошла в сад. Огромный грибище исчез, а из-за проволочной ограды соседка Никулина смотрела на меня виновато, как мне показалось, или, может быть, испуганно.

— Тетушка Никулина, — сказала я с усталым упреком, — разве мы не уговаривались его не срывать, посмотреть, до каких размеров он дотянет?

Но я еще не кончила фразу, а Никулина уже расплакалась и пустилась в объяснения, которые я с трудом понимала.

— Я знала, я верно знала, что вы заметите, я им так и сказала, что вы, как приедете, сразу заметите. Я возилась на огороде, глядь, двое верзил перепрыгнули через задний забор и бегут по саду, я даже не увидела, что они и гриб прихватили. Я думала, они пришли своровать газовый баллон, они стерегут, пока хозяева отъедут, и я давай на них кричать: вы что делаете на чужом дворе, проваливайте, ежели не хотите, чтоб я вызвала милицию, а им хоть бы что, подошли ко мне и говорят, чтоб я помалкивала, ежели хочу, чтобы сына оставили на службе и чтоб я не вздумала вам чего сказать, мне это, дескать, так не пройдет, они, дескать, предупреждают, и вошли в дом, и я слышала, как они там стучат и грохочут, уж не знаю, что они там испортили, а когда уходили, мне еще раз крикнули, что, если я кому что скажу, мне каюк, а я знала, что вы увидите, как приедете.

Пока мы наводили порядок и уже почти успокоились, Р. — с его утомительной привычкой не упускать из виду ничего — пришла мысль, что обыск был только предлогом, чтобы закамуфлировать установку микрофонов, то есть теперь нам нельзя говорить и в этом доме. Впрочем, он позвал меня во двор, чтобы поделиться предположением, которое должно было усложнить нам жизнь и здесь. Не исключено, что он был прав, но в то же время мне казалось, что одержимость не пасть добычей микрофонов еще более невыносима и даже опасна, чем игнорирование их — пусть себе, если они есть, записывают все, что им вздумается. В конце концов, нам надо было выбирать: вести ли регистрируемую жизнь или не жить вовсе. В ходе разговора я поняла, что на самом деле мы уже проиграли, независимо от того, насколько логичной была моя аргументация. Я знала не только то, что мы вошли в новую стадию эскалации безумства, но и то, что манипуляция им удалась, с протечкой или без, с обыском или без, с микрофонами или без, им удалось нас взбудоражить, выбить из колеи, продемонстрировать, что они имеют над нами, по крайней мере психологически, власть.

Через неделю, когда мы поехали в Бухарест купить хлеба, под нашей дверью, аккуратненько поставленный на половичок, нас ждал гриб.

Это был один из тех немногих случаев, когда нам стало по-настоящему страшно. Именно из-за абсурда. Мы вспомнили, что у Р. был рассказ в стиле абсурда, где гриб разрастался в квартире у одной семьи. Однако семья спаслась, разрезав гигантский гриб и пустив его в продажу, превратив все это в бизнес и даже в судьбу: они получали ученые звания в области культивирования грибов, основали институт микологических исследований, обеспечили страну протеинами, комната гротескного чуда была помещена под хрустальный купол, как ценнейшая реликвия. Рассказ появился в «Ромыния литерарэ» без всяких последствий, но, когда он вышел в книге, «Лучафэр» поместил на него рецензию, где рассказ был сочтен издевательством над народом, который сумеет ответить на оскорбление.

Но это было только привходящим обстоятельством. Что испугало меня, так это лукавый, подкорковый, на уровне внушения характер всего происшествия. Это как если бы они нам сказали: вы знаете, что мы знаем, что вы знаете, но вам не надо забывать, что и мы знаем, что вы знаете, что мы знаем.

Не припомню с точностью момент, когда она появилась напротив наших ворот, — в те времена, когда в Бухаресте было гораздо меньше автомобилей, чем сейчас, и на улице мест для парковки в изобилии, — эта белая шкода, а в ней женщина лет тридцати-сорока, крепкая без полноты, с бесцветной кожей и с длинными, пышными, очень черными волосами, рот четко и широко очерчен ярко-красным, как на базарных картинках, где полагалась еще обнаженная грудь и роза в зубах. Это было, конечно, после того вечера 30 августа 1988-го, когда я узнала, что меня опять запретили, но, вероятно, должно было пройти немало дней, чтобы ее присутствие показалось неслучайным. Я помню, однако, что заметила ее не я и даже не Р., куда как более внимательный и подозрительный, чем я, а соседка. Она обратила наше внимание на это странное присутствие; странное, потому что женщина сидела, точно по расписанию, восемь часов, не двигаясь и даже ничем не занимаясь: не читала, не вязала, не слушала радио, прибывала в восемь и отбывала в шестнадцать, как бы тщательно исполняя не очень-то легкую обязанность. Вообще-то она прибывала не одна, ее привозил на пост молодой человек, который скрывался в направлении Дома радио и возвращался через восемь часов. Тут не было ничего загадочного: молодой человек наверняка работал на радио и приезжал на работу на машине. Загадка начиналась вместе с вопросом: почему жена считала себя обязанной не только сопровождать его, но и поджидать восемь часов в неподвижности, в жару или в холод. А если речь шла не об этом и связь между ними была чисто профессиональной (мужчина был всего лишь шофером женщины, привозящим ее на службу, а «служба», как предполагали соседи, состояла в том, чтобы надзирать за нами), загадка становилась бесконечно более интригующей, потому что тогда вставал вопрос, каким образом она за нами следила — если сидела неподвижно в машине, из которой можно было увидеть нас, только когда мы выходили и возвращались или к нам кто-нибудь приходил, и почему она следила за нами только восемь часов из двадцати четырех. Было ясно одно: именно потому, что логика ее присутствия была ущербной, и именно потому, что оставались разного рода знаки вопроса, которые хотелось разрешить, женщина из машины превратилась, на долгие шестнадцать месяцев, что она простояла перед нами, в навязчивый персонаж, который без конца побуждал нас к предположениям и выводам. Иногда строго логическим, иногда, в силу страха, фантастическим.

Первый вопрос: почему было выбрано такое сложное и мазохистское решение, если гораздо проще было бы подговорить кого-то из соседей рапортовать о наших выходах из дому. Поскольку организаторов нельзя было заподозрить в отсутствии фантазии или в непрофессионализме, оставалось заключить, что использование машины, населенной таким видимым, ярким существом, имеет другую подоплеку. Сам собой напрашивался вывод, что как раз видимость стояла тут на первом месте, творя напряжение по всей улице, не только у нас, и без больших усилий осуществляя то, что на специальном языке называлось «ломкой антуража». Потому что и вправду в скором времени не только соседи старались торопливо перейти на другую сторону, когда им не везло встретиться с нами, но и друзья постепенно перестали нас навещать.