– Вижу, вам уже лучше, мисс Тавернер. Могу я предложить вам, сир, вернуться в Салон? Вы можете со спокойной душой оставить мисс Тавернер на мое попечение.

Регент был вполне готов последовать этому совету, пусть даже его покоробило от той манеры, в которой он был дан. Принц великодушно предложил мисс Тавернер не торопиться и смело оставаться в гостиной до тех пор, пока ей не станет лучше; заверил ее, что ничуть не сердится на нее за доставленное беспокойство, и торопливо вышел на Китайскую галерею через дверь, которую предупредительно распахнул перед ним Уорт.

Граф, затворив дверь, вернулся к мисс Тавернер, заставив ее выпить немного принесенного им вина. Облегчение, испытанное девушкой при виде его светлости, сменилось стыдом оттого, что он застал ее в столь компрометирующей ситуации. Она с трудом выговорила:

– Я не знала, что вы в Павильоне. Смею предположить, вы спрашиваете себя, что я здесь делаю, но…

– Мисс Тавернер, как вы могли дойти до такого? – прервал он ее. – Не успел я войти в Салон, мистер Бруммель сообщил мне, что вы ускользнули с регентом. Я тотчас же отправился сюда, дабы положить конец столь неприличному tete-a-tete[116], и застал вас лишившейся чувств в объятиях регента. Прошу вас немедленно объяснить мне, что все это значит! Что произошло в этой комнате?

– О, ничего, ровным счетом ничего, клянусь честью! – потерянно вскричала она. – Это все жара!

– Почему вы здесь? – требовательно спросил он. – Какую цель вы преследовали, уединяясь с регентом? Мне известно, сколь беспечно вы относитесь к собственной репутации, но я и подумать не мог, что вы способны на столь неблагоразумное поведение!

Это было уже слишком. Джудит, не выдержав, вспылила:

– Как я могла отказать ему, когда он был столь настойчив? Что я должна была ему сказать? Миссис Скаттергуд осталась в игорной комнате, вас вообще не было. Откуда мне было знать, что следует делать или отвечать, когда сам принц-регент пожелал составить мне компанию? Но эти упреки совершенно неуместны! Вы не знаете всех обстоятельств. Не говорите более ни слова! Можете думать обо мне все, что хотите: мне нет до того дела!

– Да, – с чувством ответил граф, – уж что-что, а это мне прекрасно известно! Но, оставаясь вашим опекуном, я должен и буду порицать подобное поведение.

Джудит сумела встать, хотя колени ее еще дрожали.

– Подобные разговоры бессмысленны. Вы намерены унизить меня.

В комнате воцарилось недолгое молчание.

– Я намерен унизить вас? – уже совсем другим тоном осведомился граф. – Что за глупости?

– Я пока не забыла того, что вы сказали мне в тот день – в Какфилде.

– Вы полагаете, тот день забыл я? – ледяным тоном спросил граф. – Ваше мнение обо мне, которое вы изложили, не стесняясь в выражениях, забыть не так-то легко, уверяю вас.

К своей вящей досаде Джудит вдруг обнаружила, что по щекам ее текут слезы. Отвернувшись, она прерывающимся голосом прошептала:

– Мой экипаж… миссис Скаттергуд… я должна немедленно уехать домой!

– Миссис Скаттергуд передадут записку, как только она выйдет из игорной залы, – ответил он. – Я сам отвезу вас домой, как только вы придете в себя. – Немного помолчав, его светлость добавил: – Не плачьте, Клоринда. Ваши слезы для меня – куда более жестокий укор, нежели те, что я обрушил на вас.

– Я не плачу, – отозвалась мисс Тавернер, роясь в своем ридикюле в поисках носового платочка. – У меня просто болит голова.

– Понимаю, – сказал граф.

Мисс Тавернер вытерла глаза и сдавленным голосом проговорила:

– Мне очень жаль, что вам досталась неблагодарная задача отвезти меня домой. Я уже готова. Но если бы вы смогли пригласить сюда миссис Скаттергуд…

– Оторвать миссис Скаттергуд от карточного стола – значит, породить такой всплеск общественного любопытства, которого я предпочел бы избежать, – ответил он. – Идемте! Ваше недоверие ко мне не может простираться настолько далеко, что вы не позволите мне сопроводить вас на несколько сотен ярдов до вашего собственного экипажа.

При этих его словах она вскинула голову.

– Если я действительно сказала нечто подобное в тот злосчастный день, то прошу простить меня, – добавила она. – Вы никогда не давали мне – и не дадите, в чем я совершенно уверена, – ни малейшего повода для недоверия. – Заметив, как он нахмурился, она спросила себя, что это может означать. – Вы все еще сердитесь на меня. Вы не верите мне, когда я прошу у вас прощения.

Он быстро предложил ей руку.

– Мое дорогое дитя! Разумеется, я верю вам. А если и сержусь, то вы должны винить в том обстоятельства, кои вынудили меня… – Оборвав себя на полуслове, он ласково улыбнулся ей. – Давайте забудем о том дне в Какфилде, хорошо?

– С удовольствием, – прошептала мисс Тавернер. – Я понимаю – и понимала почти с самого начала, – что не следовало самой управлять экипажем, отправляясь из Лондона.

– Мисс Тавернер, – сказал он, – я серьезно встревожен. Вы уверены, что с вами все в порядке?

Она улыбнулась, но при этом покачала головой.

– Я недостаточно пришла в себя, чтобы ссориться с вами нынче вечером, как бы вы меня ни провоцировали.

– Бедная Клоринда! Я больше не буду дразнить вас, обещаю, – сказал он и, взяв ее под руку, повел к двери на Китайскую галерею, а оттуда – к экипажу.

Мистер Бруммель, на следующее утро после вечернего приема в Павильоне решивший прогуляться от своих апартаментов на Стейне до особняка графа Уорта, осторожно опустил на стол покрытую красным лаком китайскую резную бонбоньерку с леденцами и вздохнул.

– Да, – сказал он. – Осмелюсь высказать мнение, что она – подлинная. Цяньлун[117]. Прошу вас, спрячьте ее куда-нибудь.

Граф вернул бонбоньерку на место в застекленном шкафчике.

– Вы не поверите, но я обнаружил ее в Льюисе. Чарльз не давал за нее и гинеи.

– Мнение Чарльза о старинном природном лаке оставляет меня совершенно равнодушным, – заметил Бруммель. Он небрежно положил ногу на ногу, обтянутую светло-коричневыми панталонами, и откинул голову на спинку кресла, лениво глядя на Уорта. – А я видел Великого Человека, – сказал он. – Знаете, вы ведь вышли из фавора.

Граф в ответ коротко рассмеялся.

– Да, до тех пор, пока ему не понадобится узнать мое мнение о какой-нибудь лошади или нюхательной смеси. Вы пришли только затем, чтобы сообщить мне это?

– Вовсе нет. Я пришел сообщить вам, что он простудился, в чем, кстати, обвиняет вас.

– Могу только сказать – очень надеюсь на то, что простуда окажется фатальной, – отозвался граф.

– Похоже, он полагает это вполне возможным, – сказал Бруммель. – Я оставил его, когда ему собирались ставить пиявок. Считаю себя вполне благоразумным человеком; если ему нравится превращать процедуру постановки пиявок в хобби – что ж, это его личное дело, но он проявил исключительно дурной вкус, когда пожелал сообщить мне, сколько крови у него изъяли за последние тридцать лет. Знаете, все идет к тому, что мне придется опустить его с небес на землю. Я начинаю думать, будто совершил большую ошибку, когда ввел его в моду.

– Да, он не делает вам чести, – с намеком на улыбку согласился граф.

– Напротив, он делает мне большую честь, – возразил Бруммель. – Вы забываете, каким он был до того, как я возвысил его. Он имел привычку щеголять в зеленом бархате с блестками. Вот, кстати, вспомнил, что я наказал его вчера после вашего ухода. Он поинтересовался моим мнением относительно сюртука, одетого на нем. – Мистер Бруммель вдохнул понюшку табаку и деликатно отряхнул пальцы. – Я даже подумал, что он сейчас расплачется, – задумчиво протянул он.

В этот момент дверь стремительно распахнулась, и в комнату вошел капитан Одли. Вперив требовательный взгляд в брата, он без предисловий заявил: