И спокойным движением белой руки назвавшая себя Химерою дева стала отстегивать золотую пряжку огненно-красного плаща на своем покатом плече.

Дафнис продолжал глядеть ей в обрамленное золотом кудрей и подвесок лицо, с глазами цвета темной фиалки, и неожиданно вспомнил, что именно эти нечеловечески красивые черты чудились ему в ночной тишине, когда он лежал с закрытыми крепко глазами.

Шагнув навстречу Химере, Дафнис поцеловал ее в розово-алые губы и стал помогать немного смутившейся деве снимать сверкающее ожерелье с белой, ароматным елеем благоухающей шеи и украшенную цветными камнями диадему с мягкого золота волос…

На закате солнца Химера неожиданно стала прощаться, говоря, что ей надо идти обратно к отцу. Как ни уговаривал деву юный пастух остаться с ним навсегда, как ни просил он свою возлюбленную позволить ему проводить ее, хотя до ворот города, где правил ее отец Демоник, дева была непреклонна.

— Нет, оракул мне приказал идти туда и обратно без провожатых, — говорила она.

— Дай тогда мне еще раз поглядеть на твое лицо, ибо я боюсь, что никогда его вновь не увижу, — просил пастух.

— Смотри, — последовал короткий ответ.

И когда Дафнис впился взором в лицо так неожиданно подарившей ему пыл своей страсти Химеры, он вдруг вскрикнул и отшатнулся.

Лицо, которое он так недавно еще покрывал поцелуями, вдруг озарилось каким-то странным светом, и черты его сделались несколько иными, более неземными и прекрасными. Дева стала значительно выше ростом, сияние же до того ослепительным, что Дафнис не выдержал и зажмурил глаза.

— Прощай, пастух, и помни свою… Химеру, — послышался звонкий и нечеловечески смеющийся голос.

Когда Дафнис поднял ресницы, около него не было никого. Лишь аромат роз носился на том месте, где стояла его чудесная гостья.

Ярким светом блестела в вечернем небе звезда Афродиты. Дафнис не знал, что не он один имел возможность любоваться Химерой. Притаившись в зеленых кустах, вся дрожа от гнева и страсти, видела Номия свидание вероломного пастуха с приходившей к нему в пурпур и золото разодетой горожанкой.

Затаив в душе месть, покинутая Дафнисом возлюбленная стала выжидать лишь удобного времени, чтобы ему отомстить.

И вот однажды, когда юный пастух спал в знойный полдень среди кустов олеандра, она развела поспешно огонь и, раскалив на нем бронзовый наконечник копья, подкралась к спящему и выжгла ему оба глаза.

С криком боли и ужаса вскочил ослепленный пастух, но пред ним была одна только красная тьма, и чей-то злой смех раздавался среди этой тьмы, становясь все тише и тише.

Потом смех стих вовсе и вокруг молодого слепца слышалось только блеяние коз…

Лишь поздно ночью отыскали попавшего в беду товарища пастухи.

Лишившись зрения, Дафнис перестал пасти стадо. Из жалости к ослепшему юноше женщины и девы заботились о нем больше, чем прежде. Ибо даже и с повязкой на глазах Дафнис все еще был красив, а его флейта пела так страстно и жалобно, что все слушавшие певца невольно отирали порою на щеках свои слезы.

— Скажи нам, ты очень несчастлив, что не можешь более видеть ни синего неба, ни зеленой травы, ни ярких цветов, ни проникающих в сердце женских улыбок, — спрашивали иногда у молодого слепца любопытные.

— Нет, не жалею, ибо теперь всегда и везде я вижу одну лишь Химеру, — было постоянным ответом у Дафниса…

Узнав о беде, случившейся с тем, кого он называл своим маленьким братом, Пан был весьма опечален. Немедленно он дал знать на Олимп отцу своему, богу Гермесу, чтобы тот к нему прилетел.

Легконогий сын Майи, услышав зов Пана, не замедлил явиться, благостный и готовый исполнить всякую сыновнюю просьбу, только бы тот не приходил на Олимп и не вызывал видом своим насмешек и пересудов бессмертных богов.

Гермес не ошибся. Пан, действительно, обратился с просьбой к нему.

— Отец мой, защита твоя и покровительство, о которых я тебя буду просить, нужны не мне, а другому из рожденных от тебя сыновей… Скажи мне, отец мой, домогался ты когда-либо любви у дриад в лавровой роще у подножия Этны?

— Домогался, — после краткого припоминания ответил Гермес.

— И не без успеха? — продолжал допрашивать Пан.

— Да.

— В таком случае плод твоей счастливой любви сделался юношей с такими же, как и у нас с тобою, глазами. Ты ведь знаешь, таких темно-синих глаз не бывает у смертных. Теперь этих очей лишила его пастушка, приревновавшая юношу к самой Афродите. Дафнис, твой сын, так понравился ей, что эта богиня приходила к нему под видом царевны Химеры. Теперь надо его спасти от горя и нищеты. Он сын не какой-нибудь смертной, как Ганимед иди Вакх, а божественной нимфы, а по отцу — внук самому эгидодержавному Зевсу. Место ему не на земле, а на Олимпе, где Аполлон мог бы вернуть племяннику зрение.

— Ты говоришь верно, мой сын. Я сейчас же отправлюсь взглянуть на бедного Дафниса и затем, испросив позволенье у отца и владыки, надеюсь поселить его на Олимпе.

Сказав это, бог в украшенном крыльями шлеме распростился с Паном и улетел…

Вечерние сумерки — любимое время Гермеса. Побывав у Кронида, незамеченный никем, пробрался тихим шагом сын Майи к большому камню, где поодаль от людского жилья сидел с флейтой в руках объятый печалью Дафнис.

— Милый мой сын, — начал Гермес, — время твоих испытаний окончилось. Я — отец твой, порождение Майи и громоносца Зевса; твоя мать — одна из дриад (Гермес забыл ее имя).

— Сын бессмертных, ты должен вернуться к бессмертным. На Олимпе тебе возвратить зрение и ты лицом к лицу увидишь в золото обутых богинь.

— А увижу я на Олимпе Химеру? — спросил Дафнис, в голосе которого вовсе не чувствовалось радости.

— Ты отгадал, сын мой, среди бессмертных ты встретишь богиню, которая приходила к тебе под именем Химеры. Богиню эту зовут Афродитой.

— А, Афродита! Та самая богиня, которая равно улыбается всем бессмертным богам и всем им равно изменяет! Отец мой, правда ли, что она и Химера — одно?

— Правда, Дафнис. Девы, которую звали бы Химерой, сколь мне известно, не существует под солнцем.

— В таком случае, и я не хочу существовать. Отец мой, не уноси меня на Олимп! Дай мне возможность плакать и разлиться в слезах.

— Хорошо, сын мой. Как ни горько мне тебя потерять, еще горче было бы видеть тебя вечно печальным. Плачь же, сын мой!

И кадуцеем своим бог Гермес коснулся выжженных глаз, когда-то любовавшихся золотокудрой Химерой.

Из темных впадин на исхудавшем лице печального Дафниса полились в два ручья горячие слезы. Их было так много, что к утру на месте, где сидел отрок, люди нашли один только кристальносветлый источник.

Этот источник и по сие время зовут источником Дафниса.

«Странник, не бойся меня. Не протягивай руку к оружию. Никакого вреда не причинит тебе сын стыдливой Дриопы и легконогого Гермеса. Отдыхай. В полуденный зной спит вся природа. Когда-то спал в это время и я; но с тех пор как пастухи окрестных селений обходят пещеру мою и на камни, возле которых лежит теперь твоя голова, не проливается больше горячей струей козлиная кровь, с тех пор как меня неизвестно за что стали бояться и избегать, мне бывает грустно в эти часы, и я люблю пожертвовать сном для дружелюбной беседы с дремлющим путником… Не трудись подыматься! Меня ты все равно не увидишь. Мой голос — жужжание пчел, щебет птиц, лепет листьев и журчанье ключа… Речи мои понятны только в дремоте.

Покойся! Тебя охраняет внук олимпийца Зевеса. Ни змея не подползет, чтобы тебя укусить, ни вор не украдет твоей скромной котомки… Возле тебя лежат таблички с папирусом? Каким его тонким и плотным делают нынче… Не беспокойся, я не позволю ветерку унести этих исписанных страниц. Я никогда не умел разбирать того, что изображено здесь темными знаками… — „Стихи“, говорят мне в ответ твои сонные мысли?… — Что ж, я всегда любил певцов и поэтов. Когда-то давно, один из них, родом неподалеку отсюда, сложил в честь мою гимн. Он начинался так: