– Точно.

– Ё-моё! – вырвалось у Уордла. – Вот же и ответ, да? Этот перец – больной на всю голову, только что освободился и пасет половину лондонских проституток. Впору пройтись землечерпалкой по Темзе – поискать остальные части тела.

– Загвоздка в том, что я давал показания анонимно. Он не мог знать, что закрыл его именно я.

– У них повсюду глаза и уши, – возразил Уордл. – Харрингейская группировка – это же чистой воды мафия. Ты слышал, как он послал Иэну Бевину отрезанный член Хэтфорда Али?

– Да, я в курсе, – ответил Страйк.

– Так про что там в песне поется? Про урожай какой-то долбаный…

– Вот это меня и настораживает, – с расстановкой произнес Страйк. – Для такого баклана, как Диггер, слишком тонко… наводит на мысль, что это мог быть один из троих других.

– То есть ты знаешь четверых, которые могли прислать тебе отрезанную ногу? Четверых?

В круглом зеркальце у раковины, над которой сейчас брился Страйк, отражалось перекошенное от ужаса лицо Робин. Полицейские наконец-то увезли ногу, Страйк объявил, что на сегодня дела окончены, и Робин сидела со второй кружкой чая за кухонным столом у него в мансарде.

– Если совсем честно, – сказал он, соскребая щетину с подбородка, – то всего лишь троих. Думаю, напрасно я приплел сюда Мэлли.

– Почему же напрасно?

Робин услышала историю его краткого знакомства с этим рецидивистом, которого в последний раз упекли за решетку не без участия Страйка.

– …поэтому Уордл теперь считает, что меня вычислила харрингейская группировка. Но я вскоре после дачи показаний отбыл в Ирак, и мне неизвестны случаи, чтобы офицер специальной разведки засветился из-за участия в судебном процессе. А кроме того, текст песни – это Диггеру не по уму. Такие изыски – не его уровень.

– Но на его счету есть расчлененные трупы? – спросила Робин.

– Насколько мне известно, один… но имей в виду: тот, кто расчленил труп, – не обязательно убийца, – рассуждал Страйк. – Нога могла быть отсечена от уже имевшегося трупа. Могла быть ампутирована в больнице. Уордл прояснит эти вопросы. Пока нет результатов экспертизы, нам остается только гадать.

О леденящей кровь возможности отсечения ноги от живого человека он умолчал.

Во время паузы Страйк ополаскивал под краном бритвенный станок, а Робин, погруженная в свои мысли, смотрела в окно.

– Пожалуй, ты был просто обязан упомянуть Мэлли, – заключила она, поворачиваясь к Страйку, который встретил ее взгляд в зеркале, – коль скоро тот один раз уже отправил по почте… что там он отправил? – нервно поинтересовалась Робин.

– Да пенис, – ответил Страйк, дочиста вымыл лицо и вытерся полотенцем. – Ага, возможно, ты права. Хотя по зрелом размышлении я все больше убеждаюсь, что Мэлли тут ни при чем. Я сейчас… хочу рубашку сменить, а то две пуговицы оторвал из-за твоих воплей.

– Это плохо, – туманно сказала Робин, когда Страйк исчез в спальне.

Попивая чай, она огляделась. Прежде ей не доводилось бывать у Страйка в квартире. Самое большее, что она себе позволяла, – это постучаться к нему в дверь, чтобы сообщить нечто безотлагательное, а в периоды его напряженной работы и постоянного недосыпа – разбудить.

В тесной кухоньке-гостиной царили чистота и порядок. Там не наблюдалось почти никаких примет личности: разрозненные кружки, стопка дешевых посудных полотенец возле газовой плиты, никаких изображений и безделушек, разве что прикрепленный к дверце посудного шкафа детский рисунок солдата.

– Кто это нарисовал? – полюбопытствовала она, когда Страйк вернулся в свежей рубашке.

– Мой племянник Джек. Он ко мне хорошо относится, по непонятной причине.

– Не набивайся на комплименты.

– Даже и не думаю. Просто я никогда не знаю, о чем говорить с детьми.

– Значит, тебе известны трое, которые могли… – снова начала Робин.

– Выпить охота, – признался Страйк. – Давай-ка заглянем в «Тотнэм».

Из-за грохота отбойных молотков разговаривать на улице не было никакой возможности, но, по крайней мере, дорожные рабочие во флуоресцирующих жилетах не свистели и не улюлюкали ей вслед, когда рядом шагал Страйк. В конце концов детектив со своей помощницей вошли в излюбленный бар Страйка, где сверкали зеркала в золоченых рамах, темнели деревянные панели, поблескивали надраенные пивные краны, пестрели стеклянные мозаики купола и картины Феликса де Йонга с изображениями озорных красоток.

Страйк взял себе пинту «Дум-бара»; Робин, которую мутило при мысли об алкоголе, попросила кофе.

– Итак? – начала Робин, как только ее босс вернулся к высокому столику прямо под куполом. – Кто эти трое?

– Не забывай: это всего лишь мои домыслы, – предупредил Страйк, снимая пробу.

– Я понимаю, – сказала Робин. – Кто они такие?

– Извращенцы, у которых есть причины ненавидеть меня лютой ненавистью. – В голове у Страйка возникло видение перепуганной худенькой двенадцатилетней девочки в съехавших набок очочках – и со шрамом вокруг голени. Неужели на правой ноге? Он уже не помнил. Господи, только бы не она…

– Так кто же? – Робин начала терять терпение.

– Двое служили со мной в армии. – Страйк поскреб недобритый подбородок. – Оба – с придурью и с достаточно садистскими наклонностями, чтобы… чтобы…

Его объяснения прервал непроизвольный широкий зевок. В ожидании связных ответов Робин заподозрила, что накануне он переутомился со своей новой подругой. Элин, в прошлом концертирующая скрипачка, работала ведущей на «Радио-3». Скандинавского типа блондинка, она напоминала Робин все ту же Сару Шедлок, только изящнее. Видимо, по этой причине Робин с самого начала ее невзлюбила. Была и другая причина: в присутствии Робин эта дама как-то назвала ее секретаршей Страйка.

– Извиняюсь, – сказал Страйк. – Вчера допоздна готовил материалы по Хану. Не выспался. – Он взглянул на часы. – Может, спустимся в нижний зал, перекусим? У меня в животе урчит.

– Подожди минуту. Еще двенадцати нет. Я хочу услышать про тех троих.

– Ладно, – сказал Страйк и тут же понизил голос, потому что мимо их столика проходил какой-то мужчина. – Дональд Лэйнг, Королевский собственный пограничный полк. – Ему снова вспомнились глазки как у хорька, сам – сгусток ненависти, татуировка-роза. – Этого я отправил на пожизненное.

– Но как тогда…

– Отмотал десятку и вышел в две тысячи седьмом. С той поры разгуливает на свободе. Лэйнг – это тебе не просто псих, это зверь, умный и хитрый зверь. Социопат, я так считаю, самый настоящий. Я его отправил на пожизненное за одно дело, к которому вообще не должен был иметь никакого касательства. Еще немного – и его бы оправдали по первоначальному обвинению. У Лэйнга чертовски веские причины меня ненавидеть.

Но он не стал уточнять, какое преступление совершил Лэйнг и почему его дело вел не кто-нибудь, а сам Страйк. Иногда, обычно в рассказах о службе в Отделе специальных расследований, Страйк своим тоном давал понять, что дошел до определенной черты, переступать которую не намерен. И Робин не допытывалась. Вот и сейчас она нехотя оставила тему Дональда Лэйнга.

– А другой твой сослуживец?

– Ноэл Брокбэнк. «Пустынные Крысы».

– Пустынные… кто?

– Седьмая бронетанковая.

Погружаясь в свои мысли, Страйк все более замыкался. Робин не знала, почему это происходит: то ли оттого, что он голоден (ее босс был из тех, кому для поддержания душевного равновесия требуется регулярное питание), то ли по какой-то другой, мутной причине.