У подножья холма он заметил еще один всполох кислотно-желтого с черным и понял, откуда взялись эти цвета на фасаде «Портовой таверны». Не обошлось здесь и без чайной розы: вывеска сообщала о местонахождении городского регби-клуба. Засунув руки в карманы, Страйк остановился перед низким парапетом и стал разглядывать ровное, бархатистое голубовато-зеленое поле, окруженное деревьями, сверкающие под солнцем желтые регбийные столбики, трибуны справа, мягко-волнистые холмы вдали. Поле обихаживалось с благоговением, как святое место; для такого маленького городка это было невероятно впечатляющее спортивное сооружение.
Глядя поверх бархатистой травы, Страйк вспомнил Уиттекера, вонючего, дымящего сигаретой в углу сквота, и лежащую рядом с ним Леду, которая раскрыв рот слушала его бредни, доверчивая и голодная, словно птенец, готовая, как сейчас понимал Страйк, проглотить любую чушь, которую нес Уиттекер о своей тяжелой жизни. В глазах Леды школа «Гордонстаун» мало чем отличалась от тюрьмы «Алькатрас»: стоило ли удивляться, что ее утонченного поэта выгоняли на улицу под дождем среди суровой шотландской зимы, толкали, вываливали в грязи. «Милый, зачем же регби… О, бедный малыш… тебя заставляли играть в регби!»
А когда семнадцатилетний Страйк (у которого вздулась разбитая на ринге губа) тихо фыркнул над своими тетрадками, Уиттекер вскочил и заорал мерзким голосом: «Я тебе посмеюсь, тупица!»
Уиттекер не терпел, когда над ним смеялись. Ему было потребно – нет, необходимо как воздух – преклонение; страх и даже ненависть он считал показателями своей власти, но насмешка указывала ему на превосходство других, а потому была невыносима.
«Попляшешь у меня, гнида тупая! Дослужился, видишь ли, до старосты, командир дебилов. Заставь его богатенького папашку денег дать, – переключался он на Леду, – отправим этого гаденыша в „Гордонстаун“!»
«Успокойся, милый! – приговаривала Леда и, напустив на себя строгий вид, требовала: – Не смей, Корм!»
Страйк встал из-за стола и принял стойку, готовый – нет, даже твердо решивший – дать по морде Уиттекеру. Оставался последний шаг, но мать, вклинившись между ними, развела их в стороны своими хрупкими, со множеством колечек руками.
Страйк поморгал, и яркое, залитое солнцем игровое поле, место невинных и волнующих состязаний, обрело прежнюю четкость. В нос ударил запах листьев, травы и теплого асфальтового шоссе. Медленно развернувшись, Страйк направился в сторону «Портовой таверны», чтобы поскорее выпить, но предательское подсознание еще не закончило свою работу.
Вид этого гладкого регбийного поля вызвал еще одно воспоминание: на него несется черноволосый, черноглазый Ноэл Брокбэнк, с «розочкой» из пивной бутылки в руке. Брокбэнк был массивен, мощен и быстр: крайний нападающий. Страйк помнил, как занес кулак, выстрелил им вдоль зазубренного бутылочного горлышка, как впечатал удар в тот самый миг, когда зазубрина коснулась его шеи…
Перелом основания черепа – так сказали медики. Кровотечение из уха. Тяжелая черепно-мозговая травма.
– Йопта, йопта, йопта, – бормотал Страйк в такт своим шагам.
Лэйнг, вот кто тебе нужен. Лэйнг.
Под металлическим галеоном с ярко-желтыми парусами Страйк вошел в дверь «Портовой таверны». Вывеска внутри гласила, что это единственный паб в Мелроузе.
Обстановка сразу подействовала на него благотворно: теплые цвета, сверкающее стекло, надраенная латунь; ковер с приглушенным коричнево-красно-зеленым лоскутным рисунком, натуральный камень стен. Повсюду – свидетельства спортивного помешательства местных жителей: черные доски с расписанием предстоящих матчей, несколько огромных плазменных экранов, а над писсуаром (которым Страйк охотно воспользовался после многочасового воздержания) – маленький, вмонтированный в стену телевизор, на случай если пузырь переполнится в критический момент игры.
Помня про обратную дорогу до Эдинбурга в неудобном хардэйкровском «мини», Страйк взял себе полпинты «Джона Смита», устроился на кожаном диване лицом к стойке и приступил к изучению заламинированного меню в надежде на пунктуальность Маргарет Беньян – он только что осознал, как сильно проголодался.
Она появилась буквально через пять минут. Хотя он уже забыл, как выглядела ее дочь, а саму миссис Беньян не видел ни разу в жизни, она с порога выдала себя выражением лица – настороженным и вместе с тем ищущим. Страйк поднялся из-за стола, и она неверной походкой двинулась вперед, обеими руками сжимая ремешок большой черной сумки.
– Значит, это действительно вы, – задыхаясь, выговорила женщина.
Лет шестидесяти, невысокая, хрупкая, очки в металлической оправе, плотные кудряшки химической завивки.
Страйк протянул большую ладонь и пожал слегка дрожащую, холодную, узкую женскую руку.
– Ее отец сегодня в Хэвике, прийти не сможет, но я ему звонила, он просил передать: мы никогда не забудем того, что вы сделали для Роны, – на едином дыхании проговорила она и села на диван рядом со Страйком, не сводя с него благоговейно-тревожного взгляда. – И никогда не забывали. Мы читаем все, что пишут о вас в газетах. Как мы переживали, когда вы потеряли ногу! А уж то, что вы сделали для Роны… То, что вы сделали… – Ее глаза вдруг наполнились слезами. – Уж как мы были…
– Я тоже рад, что сумел…
Найти ее ребенка голым на окровавленной простыне? Разговоры с родственниками жертв о том, что пережили их любимые, были самой тягостной частью его работы.
– …оказать ей помощь.
Миссис Беньян высморкалась в платочек, извлеченный со дна черной сумки. Страйк понимал: она принадлежит к тому поколению женщин, которые не имеют привычки заходить в паб, а тем более покупать за стойкой спиртное, если с ними нет мужчины, способного взять на себя эту тягостную обязанность.
– Позвольте, я для вас что-нибудь закажу.
– Только апельсиновый сок, – всхлипнула она, промокая глаза.
– А из еды? – настаивал Страйк, мечтавший взять себе пикшу в пивном кляре и жареный картофель.
Оставив бармену заказ, он вернулся к миссис Беньян, и она спросила, что привело его в Мелроуз, разом выдав причину своей нервозности:
– Он ведь не вернулся? Донни? Или вернулся?
– Насколько я знаю – нет, – ответил Страйк. – Его местонахождение мне неизвестно.
– Как по-вашему, он имеет какое-то отношение… – Голос ее упал до шепота. – Мы прочли в газете… мы увидели… что кто-то прислал вам… прислал…
– Я вас понял, – сказал Страйк. – Не знаю, имеет ли он к этому какое-нибудь касательство, но хотелось бы его найти. Мне представляется, что после освобождения он заезжал сюда проведать мать.
– Ну, это лет пять назад было, – сказала Маргарет Беньян. – Появился на пороге, силой ворвался в дом. Это сейчас у нее Альцгеймер. А тогда она не смогла его остановить. Хорошо, соседи позвали его братьев, те собрались и его вышвырнули.
– Подумать только.
– Донни – самый младший. У него четверо братьев. С ними со всеми, – добавила миссис Беньян, – шутки плохи. Джейми в Селькирке живет, так он примчался как ураган, чтобы Донни от материнского дома отвадить. Говорят, отмутузил его до потери сознания.
Сделав дрожащими губами крошечный глоток сока, она продолжила:
– Мы об этом понаслышке знаем. Друг наш, Брайан, с которым вы сегодня познакомились, сам видел на улице драку. Четверо на одного, все орут, горланят. Кто-то вызвал полицию. Джейми получил предупреждение. Да с него как с гуся вода, – рассказывала миссис Беньян. – Братья к себе его, Донни то есть, на пушечный выстрел не подпускали, а к матери тем более. Выгнали его из города… Я тогда перепугалась, – продолжала она. – За Рону. Он всегда грозился, что после освобождения ее отыщет.
– И отыскал? – спросил Страйк.
– А то как же, – тоскливо ответила Маргарет Беньян. – Мы знали, что он свою угрозу выполнит. Рона переехала в Глазго, нашла работу в турагентстве. И все равно он ее выследил. Полгода она жила в страхе, что он появится, – так оно и вышло. Пришел вечером к ней в квартиру. Правда, нездоровилось ему. Не то что раньше.
