— Ну перестань!

— И ты брось дурака валять. И не кокетничай! Старый он… А насчет воя и стонов, так я их уже не раз с вами прошла — на слух! Сволочи вы были порядочные, совсем меня не жалели, хотя я прекрасно понимала не о ком, а о чем вы тогда только и могли думать…

— Жуткое свинство, конечно. Да только что теперь вспоминать!.. Но ты, я смотрю, кажется, жаждешь компенсации за свои прошлые моральные и физические страдания?

— Мы ж с тобой так и не помянули ее, сам говоришь. А насчет того, что в соку, откуда тебе известно, если даже попробовать боишься? Ах, Сашка… Знаешь, что я тебе скажу? Я никогда в жизни не слышала столько мерзости, сколько сегодня от этого… Я ж ему верила, ты даже не представляешь, как! Но все, теперь все! Только мне необходимо срочно очиститься от него… Помоги, я хочу, чтобы именно ты полностью вытеснил его из моего сознания, из тела — отовсюду! И это в твоих силах, потому что теперь ты остался один, а виноват передо мной и за себя, и за нее. Понимай, как хочешь, если желаешь… моего прощения. А потом я подумала, что, возможно, когда-нибудь ты и меня захотел бы пригласить, чтобы продолжить празднование прекрасного вашего обычая. По-моему, я своим, совершенно вами не заслуженным, ангельским терпением могу рассчитывать на такую награду от тебя. Извини, что приходится напоминать…

— Да тут напоминай, не напоминай, виноват, ничего не попишешь. И в самую пору просить прощения, но, видишь ли…

— Давай без «но», раз ты сам все понимаешь!

Она вцепилась пальцами в его спину, приникла к нему и, зажмурившись, решительно закинула голову и вытянула губы для поцелуя. И когда она прижалась, дрожа от возбуждения, он вдруг тоже остро почувствовал, как нежданно-негаданно в нем прямо вспыхнуло сильное желание. Это ее тело… эти руки… эти губы, черт возьми! Что делается?! «Как же сдержать себя, граждане? — готов он был воскликнуть. — Как выйти из штопора, сохранив свое лицо? Нет, наверное, придется немного уступить, к примеру, наполовину, но не больше…»

Он быстро оглянулся, как мелкий жулик, собирающийся «стырить» с чужого стола пирожок, и, не медля, совершил то, на что она «прозрачно намекнула». То есть он «прикипел» к ее полным и требовательным губам с таким жаром, что чуть сам не задохнулся. И уже как-то отстраненно подумал, что здоровым и умным мужчинам, вообще, не пристало мучить бесконечным ожиданием хорошеньких женщин, которые не раз настрадались от их подлого эгоизма.

А Инга между тем, прерывисто дыша, не открывала глаз, — в ожидании продолжения, так надо было понимать? Но где? Тут, что ли? В кустах? В антисанитарных условиях?! Сумасшедшая!.. Ее ногти жадно впивались в его спину. Кажется, она уже готова была страстно застонать, но Турецкий ловко вывернулся, отодвинулся от нее и, быстро схватив за руку, как школьник, вывел из-за угла. И вовремя. Потому что несколько секунд спустя, на крыльцо конторы буквально «выкатился» Дорфманис. Он сосредоточил свое внимание на явно возбужденной парочке, пожал плечами и, бурно жестикулируя, заговорил:

— Саша! Во время моего разговора с Иваром Яновичем ему позвонили и сообщили о найденном только что в Каугури вдребезги разбитом светлосером автомобиле «хонда», который восстановлению не подлежит. Известно также, что водителя на месте аварии не оказалось. А я перед этим рассказывал ему как раз о том нашем «гонце»! Короче, надо срочно ехать и смотреть. Там, на месте, он и обещал мне решить вопрос об оперативной поддержке. — Дорфманис неожиданно рассмеялся. — Я не сказал тебе еще! Ты тоже будешь смеяться! Ивар Янович пообещал оперативников только тогда, когда узнал, что ты помогаешь мне. Правда, очень смешно? А девушке, — он проницательно взглянул на Ингу, — я думаю, надо отдать нам ключи от своей квартиры и ехать, Саша, к твоей жене. И там очень молча сидеть… Но ты заметил, — вновь оживился он, — что события начинают развиваться в связи с той схемой, которую я предвидел? Ты это заметил?

— Несомненно, Лазарь, — очень серьезно, без тени юмора, ответил Турецкий, скользнув «затуманенным» взглядом по лицу Инги, — я всегда знал, да и постоянно, если помнишь, говорил тебе, что просто поражаюсь этому твоему умению предвидеть. Но мы ж с тобой-то знаем, откуда что берется! Большой опыт, старина. И тонкое знание психологии. Ты же до адвокатской деятельности считался лучшим в Латвии сыщиком, я не преувеличиваю, Инга! — он обернулся к ней. — Когда-нибудь ты станешь всерьез гордиться тем, что была лично знакома с самим Лазарем Иосифовичем Дорфманисом! Вот так!

А она нарочито медленно раздувала чувственные ноздри и сладострастно облизывала яркие губы кончиком языка, с трудом сдерживая при этом рвущийся смех. Но адвокат с каждой фразой Турецкого, заметила она, становился все выше и крупнее, хотя, кажется, больше уже было некуда.

— Тогда поедем? Но по пути давай Ингу к нам забросим?

— А разве мне нельзя с вами? — она немедленно состроила жалостную мину. — Хотя бы там, у меня дома? С вами же мне совсем не страшно!

— Поверь, не женское это дело, да, Лазарь?

— Разумеется! Нет, ну, так что ты мне все-таки скажешь, а?

— Скажу, как говорят в театре: дали занавес, и пошел первый акт, Лазарь… Но финал этого спектакля еще очень не скоро. А скольких своих героев отправит неизвестный нам с тобой автор на тот свет, никто из зрителей не догадывается.

Он поймал слишком откровенную, ускользающую улыбку Инги, полную таких несметных обещаний, что тот, кто мог бы случайно находиться на его месте, наверняка не устоял бы на ногах. Другой, но не Александр Борисович. Опыт все-таки, богатая практика. Он ласково улыбнулся в ответ и подумал, что «бедной девочке с исстрадавшейся душой» в этот раз, по всей видимости, ничего не светит. Не собирался он ударять в грязь лицом перед Иркой, ну, что теперь поделаешь? Разве что в следующий свой приезд, который, если хорошо подумать, вполне может оказаться и не за горами… Ну а пока:

— Знаешь, что, дорогая, отдай-ка мне свои ключи от квартиры. И тебе не до греха будет, — он хмыкнул, — и нам понадобиться могут, верно, Лазарь?

И Дорфманис охотно подтвердил, как и все остальное, что предлагал Турецкий.

Бруно Розенберг был хорошим театральным художником и достойным товарищем. А Петера Ковельскиса почитал как старшего брата. Многое их связывало. В первую очередь, конечно, совместные постановки, в которых Петер, как актер и известный режиссер, разрешал другу «вытворять» при оформлении своих спектаклей все, что тому было угодно. Такая свобода творчества, по-своему, и определила характер Бруно: независимый, самоуверенный и до наглости авантюрный. Возможно, он в чем-то копировал самого Петера, обожавшего, помимо театрального искусства, вообще всевозможные варианты «красивой жизни» со многими ее изысками и даже изящными, тонкими извращениями. Во всяком случае, Бруно всегда оставался его верным спутником и активной поддержкой в приключениях подобного рода. На том, собственно, и строились их дружеские отношения.

Петер в своих «увеселениях» никогда не забывал о Бруно, а тот, будучи все-таки помоложе и порезвее, как бы стимулировал старшего товарища к активному поиску новых «подвигов». Чаще они называли эти свои «оргии в духе прекрасного Возрождения» трапезами. Сладкими, изысканными трапезами…

Именно по причине столь явного сходства характеров и темпераментов, Бруно и в этот раз охотно откликнулся на просьбу старшего друга помочь ему разоблачить торговцев медицинским фальсификатом. Тот легко уверил его, что при этом ничего, ровным счетом, Бруно не грозит. Надо просто проследить, куда отправится продавец — и все. И сказать адрес. Остальное — не его дело. «Желательно также, чтоб тебя никто не видел и не обратил внимания на твой интерес», — закончил он.

Театральные художники обычно публике неизвестны, и в этом их преимущество перед актерами, которых запросто узнают на каждом углу, в любой толпе. По этой причине, и только, не мог сам Петер проделать такую, элементарную, в сущности, операцию. Бруно и уговаривать не пришлось…