– Кем ты мечтал стать, когда вырастешь? – Мики переворачивается на живот. Я слышу, как, спрашивая, он подергивает травинки.

– Летчиком-истребителем.

– Правда? – изумляется он.

– Нет. – Я пожимаю плечами. – Я не знаю. Наверное, я всегда понимал, что мечтать о чем-то таком бессмысленно.

– Почему?

Я не отвечаю.

И забываю, что это тоже игра – в поделись-информацией. В нее я играю нечасто.

Спустя слишком много времени я спрашиваю его:

– А кем ты мечтал стать?

– Театральным гримером, – отвечает Мики незамедлительно. – Знаешь, прямо в реальном театре. Мне нравится то, как грим преображает людей, превращает их в кого-то другого или во что-то другое. – По тому, каким взволнованным, каким прерывистым становится его голос, я понимаю, что он по-настоящему этого хочет. – Когда я приехал в Англию, то пытался устроиться на работу. Обошел, наверное, все театры в радиусе пяти миль, но… – Мики сворачивается в клубок, затихает. Я отсчитываю секунды. – Все оказалось сложней, чем я думал… Я был слишком наивным. Насчет многих вещей.

Его голос надламывается, и я закрываю глаза, чувствуя, как его боль распространяется вокруг нас и внутри меня, вытесняя мою.

Наступает мгновение, когда можно спросить, что с ним случилось, как он оказался на улицах, и тем не менее, я не могу. Ему больно, и мне страшно, что своими вопросами я причиню ему еще большую боль – какую приносят мне самому расспросы о Дашиэле. И потому я даю этому мгновению ускользнуть. Неожиданно для себя я меняю тему и спрашиваю:

– Джек твой бойфренд?

Быть может, я задаю этот вопрос в надежде, что если выяснить все прямо сейчас, то потом будет не так тяжело. Я придумаю, как защитить себя – люди это умеют, ведь так?

Мики ложится на бок. Так близко ко мне.

– Нет, – шепчет он. – Я не знаю. Иногда.

Когда я поворачиваю голову, то вижу, что он с грустной улыбкой на лице наблюдает за мной.

– Не прячься от меня за волосами, – шепотом просит он. Потом садится. – Я скоро вернусь.

Я слышу, как его тошнит в кустах позади. Думаю, не сходить ли к нему посмотреть, все ли в порядке, но он возвращается до того, как я успеваю решить, идти или нет.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, поднимаясь.

– Да.

Если не считать затрудненного дыхания, он выглядит как всегда – счастливым и ярким. Вот только мне начинает казаться, что в Микином случае эта счастливая яркость порой становится маской, которую он надевает, когда нужно что-нибудь скрыть.

Когда я начинаю собираться домой, Мики записывает мне свой адрес – но не в блокноте, как я предложил, а на ладони, ручкой. Пока он пишет, я ерзаю, потому что невероятно боюсь щекотки. Не думаю, что об этом, кроме Мики теперь, знает хоть одна живая душа.

– Приходи ко мне сюда завтра, – говорит он. – В любое время до шести.

– Хорошо… Я могу проводить тебя до дома.

– Тебе же в другую сторону. – Мики показывает на парк за рекой. Я не ожидал, что он знает, где я живу.

– Ну и что.

– Со мной все будет нормально. Честное слово. Ты ведь помог мне вернуть суперспособности, помнишь?

Он произносит эти слова так тихо, что мне, чтобы услышать, приходится наклониться вперед. Мики повторяет за мной, и в итоге наши лица оказываются так близко, что мое сердце начинает гулко стучать, а тело отчаянно тянется еще ближе к нему, и это желание настолько огромное, настолько больше меня, что мне хочется сделать что-нибудь глупое, например, обеими руками обхватить его и крепко обнять. Мне хочется пообещать ему солнце и звезды. Вернуть все, что у него отняли, стереть все обиды. Потому что что-то подсказывает мне, что Мики обижали немало.

Ничего сильнее я никогда не испытывал.

Мне нужно найти способ, как остановить его, это чувство.

– Завтра, – говорит он, уходя.

Я смотрю, как он идет через мост к набережной на той стороне. Недолго иду за ним следом. Он почти скрылся из вида, но его еще можно догнать, еще можно проследить за ним, чтобы удостовериться, что он в безопасности. Но он не хотел, чтобы я провожал его. И я зажмуриваюсь и цепляюсь за ограждение до тех пор, пока он не уходит.

Идти за ним, когда он того не хочет, было бы странно, а я не хочу больше вести себя странно.

Перед тем, как вернуться в нору, я достаю блокнот и на последней странице переписываю с руки Микин адрес. Я записываю его снова и снова, пока не чувствую, что теперь он словно врезан мне в кожу, и я его никогда не забуду.

Глава 18

Цветочница

Я просыпаюсь рано. Думая о своих снах, грею на плитке кастрюлю воды для мытья, куда я добавил немного цветочной воды, которую сделал из лепестков, собранных летом, и дышу ароматным паром.

Мне так хорошо этим утром. Я и забыл, что у меня может быть хорошее настроение. Тоненький голос пилит меня, говорит, что нельзя позволять себе подобные ощущения. Когда я закрываю глаза, за моими веками, как всегда, Дашиэль, но сегодня я вижу только его улыбку.

Я стою в самой хорошей из душевых кабинок и медленно лью на свое голое тело теплую воду. Думаю о Мики и вижу, что мой член начинает твердеть. Я смотрю, как он торчит из меня. Чувствую рывок внизу живота: тронь меня, тронь меня. Прикосновения к себе успокаивают, но я не стану этого делать. Не сейчас, когда у меня в голове один только Мики. Это неправильно. Словно я использую его. Я хочу быть его другом.

***

Когда я ухожу, в бассейне стоит тишина. Еще рано, а Майло всю ночь прокричал.

Банка супа снаружи так и осталась нетронутой. По-видимому, лисы ушли.

Я сворачиваю на главную улицу. Хочу что-нибудь сделать, что вызвало бы у Мики улыбку.

Минут пять я стою перед дверью китайского цветочного магазина, настраивая себя на то, чтобы войти и спросить Цветочницу, не нужно ли что-нибудь починить. Цветочница плохо говорит по-английски, и в ее присутствии мне всегда немного не по себе. Она старается смотреть мне в лицо, от чего мне в свою очередь еще сильней хочется спрятаться. Но мне очень нужно раздобыть для Мики цветы. Мне кажется, он улыбнется, увидев их. Как-то раз я подарил Дашиэлю ромашки, которые нарвал в парке, и он потом весь день улыбался. Но сейчас зима, и цветов в парке нет.

Когда я открываю дверь, звякает колокольчик, и Цветочница кричит из подсобки, что сейчас подойдет.

Внутри так замечательно пахнет. Здесь сотни цветов, в этом крошечном помещении около железнодорожной станции. Вдоль стен расставлены в пять-шесть ярусов около пятидесяти черных ведерок, и в каждом по нескольку букетов цветов.

– Что надо? – спрашивает Цветочница, широким шагом направляясь ко мне.

Она резкая, отчего мне еще сложней разговаривать с нею, но я видел ее с другими людьми и знаю, что она такая со всеми.

Всегда, когда я вижу ее, я ожидаю, что она окажется выше. Ее макушка едва достает мне до плеча. По сетке тонких морщинок и седине в черных волосах, которые она затягивает в пучок, можно предположить, что ей почти столько же лет, сколько Майло.

Я делаю глубокий вдох.

– Ц-цветы, – говорю, заикаясь. – У вас есть что-нибудь починить? – Я несколько раз чинил для нее всякое разное, и она расплачивалась со мной вкуснейшей домашней китайской едой.

– Чинить нечего. – С руками, сложенными на груди, она оглядывается на цветы. – Сейчас был завоз. Ты помогай. Получишь цветы.

Пока я занят разгрузкой, она о чем-то болтает с водителем. Я в общем-то не прислушиваюсь, плюс они говорят слишком быстро – и не разобрать ничего, но подозреваю, что часть слов на китайском.

На то, чтобы выгрузить все ведра с цветами, у меня уходит минут сорок пять. Когда я заканчиваю, Цветочница вручает мне коробочку тушеного мяса с пельменями.

Мою грудь стягивает разочарование. Она забыла, что я просил ее о цветах.

– Спасибо, – говорю я. Я голоден.

Качая головой, Цветочница чуть ли не подталкивает меня к магазинной витрине.