Я опускаю руку в карман, где храню салфетку и трости. Пальцы натыкаются на сложенный листок бумаги. Не знаю, почему храню его (уже больше года!), почему вытащила его из мусорки, когда Бейли бросила его туда царским жестом («Ну что ж, похоже, ребята, вам от меня не отделаться»). Потом она кинулась в объятия Тоби, словно то письмо ничего не значило. Но я-то знала, что это не так. Как же иначе. Это же Джульярд.

Не перечитав его напоследок, я комкаю отказ, швыряю в мусорное ведро и возвращаюсь за стол Бейли.

Я сижу на том же самом месте, что и тем вечером, когда телефон взвыл на весь дом, на весь ничего не подозревающий мир. Я тогда делала домашку по ненавистной химии (я и до сих пор ее терпеть не могу). С кухни в комнату просачивался густой аромат душицы от бабулиного куриного фрикасе, и единственное, чего мне хотелось, – это чтобы Бейли поскорее пришла домой и мы могли сесть за ужин. Я ужасно хотела есть и ужасно мучилась от изотопов. Как такое может быть? Как могла я думать о фрикасе и углероде, когда в другой части города моя сестра испускала последний вздох? Что это за мир такой? И что с этим сделаешь? Что вообще делают, когда происходит самое ужасное из того, что может случиться? Когда раздается тот самый телефонный звонок? Когда так скучаешь по переливистому голосу сестры, что готова ногтями разобрать дом по кирпичику?

И вот что я делаю: достаю телефон и набираю ее номер. На днях, не вполне отдавая себе отчет, я позвонила ей, чтобы узнать, дома ли она. Оказалось, что номер ее еще не отключили.

Привет, это Бейли. В этом месяце я играю Джульетту, так что, чувак, что скажешь? Неужели у тебя нет слова утешения?

Дослушав до звукового сигнала, я вешаю трубку, а потом звоню снова, снова и снова, словно пытаясь вытащить ее из телефона. А потом я не сбрасываю звонок.

– Почему ты не сказала мне, что выходишь замуж? – шепчу я, захлопываю крышку и кладу телефон ей на стол.

Я просто не понимаю. Разве мы не делились с ней всем-всем? Если это не сможет изменить наши жизни, то я не знаю, что сможет, сказала она, когда мы красили стены. И это что же, таких перемен она хотела? Я поднимаю дурацкого пластикового Антония. А с ним что такое? Что он тут делает? Я приглядываюсь к рисунку. Он висит тут так давно, что бумага уже пожелтела и края загнулись; так давно, что я уже сто лет назад перестала обращать на него внимание. Бейли нарисовала его, когда ей было лет одиннадцать. Когда она с беспощадной яростью забрасывала бабулю вопросами про маму.

Много недель расспрашивала.

– Откуда ты знаешь, что она вернется? – спрашивала Бейли в миллионный раз.

Мы были в бабулиной мастерской. Мы с сестрой растянулись на полу и малевали что-то пастелью, а бабуля стояла к нам спиной и рисовала на холсте одну из своих дам. Она весь день избегала вопросов Бейли, хитроумно переводя разговор на другие темы, но на этот раз ее метод не сработал. Я увидела, как рука бабули резко опустилась и с кисточки на забрызганный пол стала капать зеленая краска цвета надежды. Бабушка вздохнула (долгий, унылый вздох) и повернулась к нам лицом.

– Думаю, девочки, вы уже достаточно подросли, – проговорила она.

Мы тут же отставили краски, сели на полу и обе обратились в слух.

– Ваша мама… х-м-м… – продолжила бабушка. – Она… как бы это сказать…

Бейли в ужасе уставилась на меня. Никогда раньше бабуле не приходилось подбирать слова.

– Какая она? – спросила Бейли. – Какая, бабушка?

– Х-м-м… – Бабуля закусила губу, а затем нерешительно проговорила: – Думаю, лучше всего будет сказать так. Знаете, у некоторых людей есть природные склонности. Я люблю рисовать и садовничать, у Бига талант арбориста, а ты, Бейли, хочешь стать актрисой, когда вырастешь…

– Я пойду в Джульярд, – сообщила она нам.

Бабушка улыбнулась:

– Да, мисс Голливуд, мы об этом осведомлены. Или все-таки мисс Бродвей?

– А мама? – напомнила я им, пока они не заболтались об этой тупой школе.

Все, на что я надеялась, – это что, когда Бейли пойдет туда учиться, я буду жить неподалеку. По меньшей мере смогу ездить к ней каждый день на велосипеде. Но спросить об этом я боялась.

Бабуля сжала губы.

– Ну так вот, а ваша мама, у нее это немножко иначе… она… она вроде как исследователь.

– То есть как Колумб? – спросила Бейли.

– Да, вроде него. Только без «Ниньи», «Пинты» и «Санта-Марии». Просто женщина с картой – и целый мир. Она выступает соло.

И бабуля вышла из комнаты. Это был ее любимый (и самый эффективный) способ закончить беседу.

Мы с Бейли уставились друг на друга. В наших непрестанных размышлениях о том, где наша мама и почему она ушла, нам и в голову не приходило, что ответ может быть таким восхитительным. Я пошла за бабулей, надеясь разузнать побольше, но Бейли осталась сидеть на полу. И нарисовала эту картинку.

На ней изображена женщина. Она стоит на вершине горы и смотрит вдаль. Я, бабуля и дядя Биг (все имена подписаны) машем одинокой фигурке с подножия горы. По низу рисунка бежит надпись зеленым: Исследователь. Себя Бейли почему-то не нарисовала.

Я крепко прижимаю святого Антония к груди. Он нужен мне сейчас. Но зачем он был нужен Бейли? Что она потеряла?

Что она хотела найти?

(Написано на форзаце «Грозового перевала» в школьной библиотеке Кловера)

(Написано на стене уборной в пекарне Сесилии)

Вот уже две недели, как закончились занятия в школе. Бабуля, дядя Биг и я – все определенно спрыгнули со своих деревьев и мчимся через парк. Все в разных направлениях.

Экспонат А: Бабуля преследует меня по всему дому с чайником в руках. Чайник полон. Я вижу, как из носика вырывается пар. В другой руке у нее две кружки. Раньше мы с бабулей пили чай вдвоем и разговаривали, пока остальные не вернутся домой. Но мне больше не хочется пить с ней чай, потому что я не настроена разговаривать. Она это знает, но все равно не сдается. Поэтому она проследовала за мной наверх по лестнице и теперь стоит у двери в Убежище с чайником в руках.

Я падаю на кровать и беру книгу, притворяясь, что занята чтением.

– Я не хочу чай, бабуль, – говорю я, поднимая глаза от «Грозового перевала». Черт, я держу книжку вверх ногами. Надеюсь, бабушка не заметила.

Она сразу грустнеет. Очень, очень грустнеет.

– Ладно. – Она ставит одну кружку на пол, наливает в другую чай и делает глоток. Не знаю, обожгла ли она язык, но по ее виду этого не скажешь. – Ладно, ладно, ладно, – говорит она нараспев и снова прихлебывает чай.

Она все никак не отстает от меня с тех пор, как закончились уроки в школе. Обычно она очень занята летом: исполняет обязанности садового гуру. Но в этом году она сказала всем клиентам, что уходит в отпуск до осени. Поэтому вместо того, чтобы гурить, она случайно заглядывает к Марии, когда я работаю в ресторанчике, оказывается в библиотеке в мой перерыв и следует за мной в ущелье, где бродит по тропе, пока я плаваю на спине и слезы скользят по моим щекам в воду.

Но хуже всего, когда приходит время пить чай.

– Горошинка, ты же заболеешь. – Ее голос журчит беспокойной рекой.

Я думаю, что она говорит о том, как я отстранилась ото всех. Но потом я поднимаю взгляд и понимаю: дело тут в другом. Бабушка пристально смотрит на туалетный столик Бейли. Он весь усыпан обертками от жвачек; зубцы расчески все покрыты паутиной черных волос. Я смотрю, как взгляд ее блуждает от столика к платьям, накинутым на спинку стула, к полотенцу, что висит на стойке кровати, к корзине с грязным бельем, которая до сих пор полна…

– Давай просто уберем отсюда пару вещей, – говорит бабуля.

– Я же сказала, что сама приберусь, – шепчу я, борясь с желанием завопить во все горло. – Я все сделаю, если ты перестанешь ходить за мной и просто оставишь меня в покое.