– Хорошо, Ленни.

Мне даже не нужно смотреть на нее, чтобы понять, как ей обидно.

Когда я все-таки поднимаю глаза, ее уже нет в комнате. Какую-то секунду мне хочется побежать за ней, взять у нее чайник, налить себе в кружку чаю и рассказать бабуле обо всем – о чем я думаю и что чувствую.

Но я этого не делаю.

Я слышу, как она включает душ. Теперь бабуля часами сидит в душе, и я знаю почему: она думает, что может плакать там, а мы с дядюшкой ее не услышим. Но мы слышим.

Экспонат Б: Я переворачиваюсь на спину, сжимая в руках подушку, и через секунду уже покрываю ее и воздух возле кровати неприлично страстными поцелуями. Что, опять? Что со мной не так? Какая девушка захочет на похоронах расцеловать всех присутствующих парней? А потом облапать одноклассника на дереве после того, как прошлой ночью обжималась с женихом собственной сестры? И кстати, какая девушка вообще станет обжиматься с женихом сестры?

Позвольте мне отказаться от всякой ответственности за свой разум, потому что я уже совершенно ничего не понимаю. Раньше я почти и не думала о сексе. За четыре года я трижды поцеловалась на вечеринках. Кейси Миллер по вкусу был похож на хот-дог. Данс Розенкранц шарил под моей рубашкой так, словно искал попкорн в полупустом ведерке. Джаспера Штольца я поцеловала потому, что Сара заставила меня в восьмом классе играть в «бутылочку». И все три раза я чувствовала, будто внутри меня поселилась медуза. Ничего похожего на то, что было у Хитклиффа и Кэти, леди Чаттерлей и Оливера Меллорса, мистера Дарси и Элизабет Беннет! Я, естественно, всю жизнь верила в то, что страсть случается мгновенно и неизбежно, как Большой взрыв, но только в теории, в книгах, которые потом возвращаются на полку. Мне бы самой втайне хотелось испытать такую любовь, но вряд ли со мной такое произойдет. Большая любовь – удел эмоциональных главных героинь вроде Бейли. Но теперь я словно с ума сошла: целую все, что попадается мне на глаза. Подушку, кресла, дверные рамы, зеркала. И представляю при этом единственного человека, которого мне не надо бы представлять. Того, кого я, как обещала сестре, никогда больше не буду целовать. Человека, с которым мой страх становится чуточку меньше.

Хлопает входная дверь, вырывая меня из запретных объятий Тоби.

Это пришел дядюшка Биг. Экспонат В: Я слышу его топот – он направляется прямо в гостиную, где пару дней назад выставил свои пирамиды. Плохой знак. Он построил их много лет назад, основываясь на какой-то тайной геометрии египетских пирамид (Ну а что? Этот парень еще и с деревьями разговаривает). Если верить дядюшке, его творения, как и их прототипы с Ближнего Востока, обладают сверхъестественной силой. Он верит, что эти сооружения смогут продлевать жизнь срезанным цветам и фруктам и даже воскрешать жуков. Время от времени он кладет мертвых букашек под свои пирамиды в целях эксперимента. Когда на него накатывало по части пирамид, мы с бабулей и Бейли часами обыскивали дом в поисках мертвых мух и пауков, а поутру бежали к пирамидам, надеясь стать свидетелями их воскрешения. Чуда мы так и не дождались. Но стоит дядюшке Бигу всерьез расстроиться, как в нем просыпается некромант и приносит с собой пирамиды. На этот раз он полон энтузиазма. У него точно все получится. В прошлый раз он просто забыл провести под каждой пирамидой провод с подключенным током.

Немного позже дядя Биг, укуренный в хлам, проплывает мимо открытой двери в мою комнату. Он в последнее время так усиленно употребляет травку, что парит над нами с бабулей, точно огромный воздушный шар. Каждый раз, когда я вижу его, меня так и тянет привязать его к стулу.

Он проходит мимо моей двери, делает пару шагов назад и на секунду задерживается у входа.

– Завтра я доложу пару дохлых мотыльков, – замечает он, словно продолжая давно начатый разговор.

– Отличная идея, – киваю я.

Он кивает в ответ и плывет в свою комнату, где, возможно, улетает в окно.

Вот так мы и живем уже два с лишним месяца. Не дом, а психиатрическая лечебница.

На следующее утро бабуля, вымытая и обернутая в полотенце, готовит нам на завтрак пыль и пепел. Дядя Биг обыскивает чердак в поисках дохлых мотыльков, которых можно было бы положить под пирамиды. Я пытаюсь не расцеловать ложку взасос. И тут внезапно раздается стук в дверь. Мы застываем на месте, в ужасе от мысли, что кто-то может стать свидетелем нашего молчаливого горя. Я на цыпочках крадусь ко входу, чтобы пришелец не догадался, что мы дома, и заглядываю в глазок. Это Джо Фонтейн. Вид у него, как обычно, до крайности заинтересованный, словно дверь рассказывает ему анекдоты. В руке он держит гитару.

– Прячьтесь! – шепчу я. Пусть все мальчишки лучше остаются в моих похотливых мечтах и не появляются перед дверью дома, где все с недавнего времени вверх тормашками. Особенно этот менестрель. Я с окончания занятий ни разу не доставала кларнет и не испытываю ни малейшего желания репетировать летом.

– Чепуха! – Бабуля уже пробирается к двери, облаченная в пурпурную размахайку и с тюрбаном из розового полотенца на голове. – Кто там? – спрашивает она шепотом на сотни децибел громче ее обычного голоса.

– Это новичок из оркестра, бабуль, я не могу сейчас с ним говорить. – Я размахиваю руками, пытаясь прогнать бабушку обратно на кухню.

Я забыла, что еще делать с губами, кроме как целовать мебель. Разговаривать я точно разучилась. Я не виделась ни с кем из школы, да и не хочу. Я не перезвонила Саре, которая теперь пишет мне длиннющие письма-эссе по электронной почте, уверяя, что она не осуждает меня за Тоби. Читая их, я понимаю, насколько сильно она меня осуждает. Я прячусь на кухне, вжимаюсь в угол, молюсь о даре невидимости.

– Ну, ну, вот и трубадур, – говорит бабуля, открывая дверь. Видимо, она уже обратила внимание на гипнотическое лицо Джо и принялась флиртовать. – А я-то думала, что за окном уже двадцать первый век…

Еще немного, и она замурлычет. Я должна спасти Джо.

Я неохотно выхожу из укрытия и присоединяюсь к святейшей соблазнительнице. У меня есть возможность как следует его разглядеть. Я уже и забыла, как он сияет. Словно принадлежит к другой расе, у представителей которой по венам бежит не кровь, а свет. Разговаривая с бабулей, он размахивает чехлом с гитарой. Спасать его, видимо, не надо: кажется, происходящее его забавляет.

– Привет, Джон Леннон. – Он одаряет меня ослепительной улыбкой, словно мы и не ссорились тогда на дереве.

Что ты тут делаешь? Думаю я так громко, что моя голова вот-вот взорвется.

– Да, что-то давно тебя не видел.

На секунду он смущается, и у меня перехватывает дыхание. Ох, похоже, придется мне воздерживаться от мужского общества, пока не научусь справляться с этими неконтролируемыми реакциями.

– Входите же, молю, – обращается к нему бабуля, точно к какому-то рыцарю. – Я как раз готовила завтрак.

Он вопросительно смотрит на меня, проверяя, не против ли я. Бабушка возвращается на кухню, не прекращая речей:

– Можете сыграть нам что-нибудь для поднятия духа.

Я улыбаюсь ему (невозможно не улыбнуться!) и жестом приглашаю войти. Входя на кухню, я слышу, как бабуля обращается к дядюшке Бигу все в том же куртуазном духе:

– Осмелюсь заметить, юный джентльмен одарил меня взмахом своих невероятных ресниц.

Мы не принимали гостей с самых похорон и не знаем, как себя вести. Дядя Биг, похоже, спустился на землю и опирается на метлу, которой сметал мертвецов. Бабуля с лопаткой в руке стоит посреди кухни, ослепительно улыбаясь. Нет никаких сомнений, что она забыла, во что одета. А я сижу у стола, будто жердь проглотила. Мы все молчим и таращимся на Джо, словно он телевизор, который, как мы надеемся, вот-вот включится сам по себе.

Так и происходит.

– Ну и садище у вас! Никогда не видел таких огромных цветов. Мне даже показалось, что они отрежут мне голову и поставят в вазу. – Он трясет головой, и пряди волос падают ему на глаза. Какое очарование. – Словно сад Эдемский.