– Знаю. Только лучше будет, если письмо через сестер Прокофьевых передать – это соседки по коммунальной квартире. Они как родня ему, тогда точно ничего плохого не случится.

– Адрес диктуй.

Московская подруга Татьяны, Вера Петровна Варламова, билетер МХАТа, получила письмо от мордовской «племянницы» примерно такого содержания: «…все мужики подлецы. Помнишь Мишку, свояка нашего? Он до войны, когда приезжал, обрюхатил соседку Настю. Теперь от него ни слуху ни духу и носу не кажет. А она в сентябре пацана родила. Ну, копия! Назвала тоже Мишей. Я ей говорю: “Много чести”, а она: “Люблю!”, хоть застрелись. Сходила бы ты к сестрам его, Прокофьевым, по этому вот адресу, и сказала бы, что порядочные люди так не поступают, а если Мишка захочет ее найти, то ты знаешь, где…»

Вера Петровна сразу поняла, что надо делать. Москву бомбили, но чаще по ночам. Она оделась потеплее – снег валил, хотя ноябрь только начался. Хорошо, что вчера метель помешала фашистам расстрелять с неба парад на Красной площади. Кутаясь в козий мохнатый платок и тяжело переступая опухшими ногами, она пошла к сестрам Прокофьевым. Ноги гудели – всю осень она работала на строительстве защитного кольца вокруг Москвы. Еле добравшись до Новослободской, сверилась с адресом, указанным в письме, и постучалась в окрашенную темно-коричневой масляной краской входную дверь, на которой был один звонок и три фамилии: Степанов, Криворучко, Прокофьевы. К последним, Софье и Елизавете, надо было звонить два раза, но звонок не работал. Постучав, прислушалась, но никто не ответил. Потоптавшись у двери, она еще раз постучала, погромче, и собралась уже уходить, решив, что все жильцы эвакуированы, но вдруг дверь отворилась, и на нее глянули похожие как две капли воды старушки.

– Добрый день, я к вам, если вы сестры Прокофьевы. Меня зовут Вера Петровна.

– Очень приятно, – ответили они почти хором.

– У меня письмо для вас по поводу Насти.

Одна из сестер схватилась за сердце, другая охнула, и они потащили Веру Петровну в комнату.

– Покажите скорее! Неужели от Насти? Она жива! Боже, как жаль, что Михаила сейчас нет дома! Вы понимаете, – тараторили сестрицы, – он жить без нее не может! На фронт рвется под пули, а ему приказали тут сидеть, укреплять заграждения и строить метро. Пять лет назад жену потерял, а потом Настю встретил, ожил прямо. Мы так радовались, а она пропала. Сказал, что, видимо, арестована. Так что в письме?

– У него ребенок родился, Мишей назвали. Они в Темлаге, это Мордовия. Вы можете взять письмо. Пусть ваш Михаил напишет, а я придумаю, как ответить и передать туда.

– Вы – добрый гений! – смахнула слезу одна из сестер. – И даже не можете представить, что для него это значит: Настя нашлась и сын родился! Какое счастье!

Приказ сверху о том, что он, как литерный сотрудник, должен остаться в Москве, Михаил нарушить не мог, но продолжал упорно добиваться отправки на фронт. Он знал, что смерть сама его там найдет, ведь она всегда безошибочно вычисляет тех, кто жить расхотел. Сегодня он провел восемнадцать часов под землей на строительстве новой ветки метро. После начала войны метро не работало всего один день, и сразу же было принято решение продолжить строительство новых станций, а имеющиеся превратить в бомбоубежища. Домой Михаил вернулся глубокой ночью. Удивился, что никто не спит: ни сестры Прокофьевы, ни дед Егор. Они сидели на кухне и пили самогон, припасенный дедом Егором до «лучших времен». Лица соседей не оставляли сомнений, что для них эти времена уже наступили. Завидев Михаила, все дружно бросились к нему с поздравлениями, смысла которых он никак не мог понять: «Какой Миша? Чей сын, где?» А когда прочел странное письмо, не удержался на ногах, хорошо, дед Егор вовремя подхватил, не дал упасть.

Ответ от Михаила пришел накануне Нового года. Татьяна, еле сдерживая смех, передала Насте письмо. Московская подружка ответила «мордовской племяннице», что к Прокофьевым сходила и те Михайле задали жару. Теперь он обязательно приедет к Насте и никогда их с сынишкой не бросит. Пусть девка не сохнет, любит он ее, по всему видать…

Этой ночью было морозно. Дым из трубы, как собачий хвост, стоял торчком над крышей барака, подбираясь к ярким рождественским звездам. Настя вырезала из белого картона маленького ангела с крылышками, приделала нитку и повесила на елку, которую комендант распорядился поставить в клубе.

– Ангел, ангел, благодарю тебя, ты сделал все, как я просила. Теперь у меня есть Миша-маленький. Очень тебя прошу, сохрани его отца Михаила… или Николая, не знаю, как правильнее… Пусть он живет долго, и пусть мы обязательно встретимся.

От сквозняка ангел резво раскрутился на нитке, словно захотел взлететь и, прошмыгнув между прутьями зарешеченного окна, вырваться на свободу.

Сразу после Нового года случилось чудо: Настю, как мать с грудным ребенком, перевели из лагеря на спецпоселение. Живя в поселке, она должна была выполнять ту же самую работу: трудиться на швейной фабрике, устраивать концерты для начальства, издавать газету «Светлое завтра». Председатель поселкового совета – Петр Васильевич Пасько, а для всех просто Василич – давно на нее глаз положил. Он-то и помог ей с жильем. Настя и Миша перебрались в здание совета, где на втором этаже была больница. Там, в больнице, и выделили им угол, огороженный ширмой и шкафом. Закуток маленький, но зато с окном. Это было счастьем: тепло, уютно. Появилась надежда, что болезненный, худой, плохо евший и вечно поносящий Мишутка пойдет на поправку. Фельдшерица, правда, очень сомневалась, что младенец удержится на этом свете – доходягой родился, доходягой и помрет. И если бы не председатель, так тому и быть.

Насте, как и другим заключенным, приходилось по двенадцать часов проводить в цеху, а в обед можно было сбегать покормить ребенка. Мишу определили в ясли, где ему должны были давать сцеженное Настей молоко, но он соску не брал. Возиться с ним никому не хотелось, и молоко отдавали другим детям. Малыш лежал голодный и мокрый, слабел день ото дня и все больше походил на старичка. Настя рыдала, молилась по ночам. Миша таял на глазах.

Однажды Насте приснился сон, что стоит она на заледенелом мосту и еле на ногах держится, боясь соскользнуть в черную воду, шумящую внизу. Ухватиться за перила она не может, так как прижимает к груди полуживого закоченевшего Мишу. Вдруг видит, навстречу идет бородатый мужик, глаза которого как угли горят из-под густых нависших бровей. Взгляд страшен, но отчего-то ей тепло становится и все вокруг оттаивает. Поднимает мужик руку, осеняя ее крестом, а потом чертит в воздухе знак, тот самый, что стило украшал…

Подскочив на кровати, Настя мгновенно очнулась от сна. Миша хрипел, судорожно вздрагивая, глаза закатились – по всему, умирал ребенок. Рыдая, она закутала его в одеяло и выскочила в больничный коридор в надежде найти хоть кого-то из медперсонала. На ночном дежурстве обычно оставалась одна сильно пьющая санитарка, которую можно было уговорить вызвать врача, если та еще не приняла на грудь и не заснула. На посту, однако, никого не было. Наконец в одной из палат Настя обнаружила ее мертвецки пьяной и добудиться не смогла. Все время, пока металась по коридорам, из головы не шел сон. Казалось, она узнала, кем был тот страшный мужик. Решила вернуться в свою комнату, потеплее укутать ребенка и отправиться к Василичу, ведь он уже однажды помог, может, и теперь не откажет, врача вызовет.

Пришла к нему, положила ребенка на кровать и остановилась, боясь развернуть одеяло и обнаружить неживого Мишеньку. Дрожащей рукой перекрестила сверток и пальцем вывела на ватной поверхности тот самый знак, что чертил во сне Распутин. Сильный, требовательный детский плач вывел ее из ступора. Она откинула уголок одеяла. Миша кричал, причмокивая губами и вертя головой в поисках материнской груди. Настя приложила его к соску. Жадно захлебываясь, он начал есть. Плохо слушающимся языком она пролепетала: «Спасибо, Григорий Ефимович, спасибо!» – и начала неистово молиться.