Идеологически СПТ так и не смогла найти собственного лица, однако на первых порах имела важное стратегическое преимущество, выступая в качестве своего рода моста между умеренной частью коммунистов и некоммунистическими левыми. СПТ обладала определенными материальными ресурсами. В отличие от бывших «неформалов», члены СПТ были не очень активны, но партия имела работоспособный аппарат. Вокруг СПТ мог сложиться широкий блок левых сил. Шаг в этом направлении был сделан осенью 1992 г., на Конгрессе демократических левых сил. Однако развития данная инициатива не получила.

СПТ не скрывала своих претензий на доминирующую роль в левом лагере. Ее козырем было наличие полноценного аппарата, каковым ни одна другая организация на тот момент не обладала. Но это же предопределило и неудачу партии. Сделав ставку на бюрократические методы работы, лидеры СПТ не смогли предложить своим партнерам никакой четкой стратегической перспективы. Они сами постоянно колебались — от готовности сотрудничать с «умеренными силами» в правительстве до блокирования с националистами, казаками и монархистами из «Союза возрождения». Поскольку другие левые категорически отказывались повторять подобные зигзаги, напряжение между этой партией и всеми остальными возрастало, пока СПТ не оказалась в полной изоляции.

Положение усугубилось соперничеством с коммунистами. После того как Конституционный суд России разрешил воссоздание компартии «снизу», туда стали уходить целые организации СПТ. Не решаясь заявить открыто ни о размежевании с коммунистами, ни об объединении с ними, лидеры СПТ заняли двусмысленную позицию: участвовать в восстановлении компартии, но не входить в нее. Это предопределило развал низовых организаций СПТ.

Совершая одну ошибку за другой, лидеры партии постоянно повторяли, что их политика была на каждом этапе единственно правильной и единственно возможной, отказываясь даже обсуждать причины своих неудач. За два года партия превратилась из серьезной политической силы в малоактивную группу, утратившую всякое влияние на ход событий. В 1995 г. лидер СПТ Людмила Вартазарова вошла в руководство Конгресса русских общин, который даже при самом богатом воображении невозможно назвать левой организацией. Это означало конец СПТ в качестве самостоятельной партии.

Наиболее серьезной попыткой новых левых создать политическую организацию был проект Партии труда. Идея партии «лейбористского типа» дискутировалась еще в 1989—1990 гг., причем зачастую ее сторонники вдохновлялись не британским опытом, а успехами Бразильской партии трудящихся. Легко, однако, догадаться, что для реализации подобной концепции недоставало малого — политически активных профсоюзов.

В 1991 г. Социалистическая партия, объединившись с частью КАСа и группой «Марксизм XXI», ранее действовавшей в составе КПСС, преобразовалась в Партию труда. Новая партия объединила несколько идеологических течений — от социал-демократов до революционных марксистов, но различия между идеологическими платформами внутри ПТ были не так важны, как разнообразие взглядов по вопросам текущей политики. В отличие от соцпартии 1990—1991 гг., ПТ была тесно связана с традиционными профсоюзами и стремилась стать политическим выразителем их интересов, однако внутри Федерации независимых профсоюзов России не было единства по вопросу о том, нужна ли вообще такая партия.

По мере того как социальные издержки реформ становились очевидными, ФНПР левела. Начав с «критической поддержки» правительства, федерация постепенно превратилась в его жесткого оппонента. Стремясь покончить с господством коммунистической идеологии в профдвижении, лидеры ФНПР постоянно подчеркивали, что профсоюзы должны дистанцироваться от политических партий, но обострившийся конфликт с властью показал, что остаться вне политики не удастся.

Быстрее всего это поняли в Московской федерации профсоюзов, возглавлявшейся Михаилом Шмаковым. Лидеры МФП принесли с собой новый стиль и новые идеи. Именно Шмаков первым в профсоюзном движении России пошел на диалог с молодыми радикалами из неформальных организаций. Левые активисты, еще недавно яростно нападавшие на «старую профсоюзную бюрократию», оказались в числе ее консультантов. Оптимисты надеялись, что новые люди и идеи преобразуют старую структуру, а пессимисты предрекали, что структура все это «переварит», развратит и интегрирует левых. Опыт последующих двух лет показал, что в известном смысле сбылись оба предсказания. Структуры менялись, но менялись и люди.

Одним из первых перешел на работу в профсоюзы Андрей Исаев — бывший лидер московских анархистов, идеолог КАС, организатор оппозиционных митингов 1987—1988 гг. Сменив красно-черное знамя на кресло главного редактора газеты «Солидарность», он за несколько месяцев превратил ее из скучного ведомственного листка в живое и оригинальное издание. Привлечение в «Солидарность» молодых и талантливых авторов — представителей «неортодоксальной левой» — сделало эту газету в первой половине 1992 г. заметным органом оппозиции. Тираж вырос с 5 тыс. в августе 1991-го до 25—30 тыс. в 1993 г., среди ее читателей оказались не только профсоюзные функционеры и активисты, но и молодая интеллигенция. Публиковаться в «Солидарности» стало для левых престижным, несмотря на то, что МФП финансово третировала газету, тираж газеты, случалось, из-за отсутствия средств падал с 20 до 5 тыс., и главному редактору приходилось для поддержания ее на плаву продавать часть редакционного оборудования или брать займы в банках на собственное имя. Сотрудники газеты работали «за идею», довольствуясь нищенской зарплатой. Однако среди авторов были журналисты, параллельно работавшие на «Независимую газету», «Правду» и т. д.

В то же время ФНПР, формально располагавшая двумя национальными газетами («Труд» и «Рабочая трибуна»), все в большей степени утрачивала контроль над ними. Газеты превращались из профсоюзных в «издания для домашнего чтения». А «Труд», поставивший в СССР рекорд тиража ежедневной газеты (в 1989— 1990 гг. тираж «Труда» доходил до 20 млн экземпляров), игнорировал профсоюзную тематику. «Рабочая трибуна», ставшая совместным изданием профсоюзов и директорского корпуса, несмотря на сугубо «пролетарское» название, превратилась в рупор директоров.

Обосновывая позицию профсоюзов, Исаев выдвинул тезис о необходимости «левого консерватизма». Анализируя последствия неолиберальных реформ в России и Англии, бывший идеолог анархизма пришел к выводу, что левые уже не могут быть революционной силой. «Крушение системы «государственного коммунизма» и коммунистического движения с одной стороны, и победоносное шествие неолиберализма, разрушающего социальные гарантии и принципы общественной солидарности во имя эффективности индустриального производства с другой, — привели к тому, что «левые» во всем мире (а не только в России и Англии) оказались в роли консерваторов, защищающих островки социализма, давно уже ставшие частью мировой цивилизации.

Роль консерваторов для «левых» вынужденная. Она связана с оборонительной позицией, которую «левые» занимают. Наступать им некуда, ибо собственные общественные идеалы оказались дискредитированы: государство в роли регулятора всех процессов жизни оказалось не слишком эффективным; а прожекты анархистов, «новых левых», зеленых, так и остались пока экзотикой.

Но «левые» ценности — социальная защищенность людей, общественный сектор экономики, свободный труд — не только осуществились во множестве общественных институтов, но и стали частью мировой культуры. Как и подобает консерваторам, левые встали на защиту культурных ценностей от технократического подхода новых «прогрессистов»[90].

На протяжении 1990-х гг. стремление соединить социалистическую идеологию и консервативные ценности все больше овладевало левыми на территории бывшего Советского Союза. Владимир Шилов на страницах «Свободной мысли» также писал про «широкий спектр сил, которые можно отнести к социалистическому реформистскому консерватизму». Ясное дело, консервативные ценности должны «присутствовать в обществе не менее сильно, чем либеральные ценности свободы и самовыражения»[91]. Идеология «левого консерватизма» вполне устраивала профсоюзные верхи и до известной степени была созвучна настроениям масс. Однако выразителем «левого консерватизма» в российской политике стали не профсоюзы, а восстановленная компартия. Профсоюзы были слишком связаны с государством и директорским корпусом, а потому были не в силах выработать собственную идеологию. Коммунисты в своем консерватизме были честнее и последовательнее.