Именно так и случился мой первый действительно большой заграничный город в жизни – признанный центр красоты и высокой культуры. Из грязи и темноты, из «бедного невежества былого» – и сразу в конечную точку и эпилог любых странствий, любых мечтаний.

Уж не знаю, насколько хорош такой непредумышленный заход для всей остальной, прочей истории жизненных путешествий, когда самое необычное ты уже видел в самом начале?

Долго плыть, стремительным корабликом, в компании пьяных немцев, исподволь наблюдая за капитаном в белой униформе и, разумеется, в бескозырке. С верблюжьим, совсем как на пачке сигарет «Camel», лицом, стянутым в тугой, напряженный узел, и жесткой шевелюрой.

Он (пусть будет старпомом) исполнял все свои обязанности с медленной, ленивой грацией отдыхающего хищника, точно постоянно позируя чужим воспоминаниям. Тем более что пока шли по морю, никаких особенных впечатлений не скапливалось.

Но потом замелькали пустынные топи и не менее пустынные берега, со смазанными, струящимися, в духе этюдов Камиля Коро, очертаниями. Затем возникли ворота лагуны, в которые мы вошли ровно посредине, после чего, обогнув Лидо, поспешили к порту – сначала мимо «главной», вне Гранд-канала, набережной Riva Degli Shiavoni, из которой неожиданно вырастают, постоянно расширяясь, предвкушаемый Дворец дожей, Кампанила, промельк площади и собора Сан-Марко. После чего, завернув у Стрелки Васильевского острова Морской таможни (Punta della Dogana) в канал Джудекки, мы подошли к таможенному причалу.

Все это великолепие, да еще на фоне раскатанного по потолку неба и бурных вод, делимых связками свай на воздушные классики, обрушивается на голову практически одномоментно.

Сознание незаметно смещается, меняется, чтобы больше уже никогда не прийти в себя. Дальше, впрочем, станет проще. Все самое главное ты уже узрел – драгоценные архитектурные ожерелья, сплошняком украшающие основные венецианские конечности, точно развешанные по краям парадных берегов, как на рождественской елке, а также таинственное затемнение Гранд-канала, его изгиб, уходящий в даль городского «тела» и в глубь его.

Развилка у таможни – вполне себе причинное место, постоянно оплодотворяемое «за каким-то интересом» катерами и гондолами. Плавучими пагодами трамвайчиков.

Правда, если продолжать эту аналогию непорочного зачатия, приходишь к парадоксальному выводу: ныряя сперматозоидом в глубь древнего чрева, ты оплодотворяешь не город, давным-давно ссохшийся и окончательно окаменевший, но самого себя.

Когда я прилетел в Венецию почти двадцать лет спустя, та же самая мизансцена мгновенного раскрытия всего внешнего повторилась. Только на этот раз с воздуха.

Но точно так же в иллюминаторе сначала проплывало одно сплошное море, затем – плавное вхождение в лагуну, каналы, мелькание аккуратно нарезанных территорий, прорезаемых каналами, пока на горизонте из облачной пены не возник город.

Сначала похожий на изюминку, затем, по мере снижения и приближения, разрастающийся до родимого пятна. И внезапно становящийся предельно отчетливым, со всеми своими башнями и куполами, капиллярами и дактилоскопиями, отсвечивающими на солнце.

Точно «боинг» на какое-то время перестал двигаться, зависнув и заснув в прыжке нечаянным Нижинским, чтобы пассажиры, прильнувшие к иллюминаторам, смогли отчетливо рассмотреть то, что им предстоит.

Все уже было, все главное ты уже видел. Как-то даже досадно. Ибо открывается оно сразу и между делом, вне какой бы то ни было серьезности и основательности советского искусствоведения, накапливаемой десятилетиями ежедневных невозможностей. Скопом. Без статики и подготовки.

Об этом ощущении есть хорошая фраза в письме Тютчева жене: «Ибо в сущности лишь в самые первые минуты ощущается поэтическая сторона всякой местности. То, что древние именовали гением места, показывается вам лишь при вашем прибытии, чтобы приветствовать вас и тотчас же исчезнуть…» (26.06.1869).

Впрочем, в самолете не было одного важного жеста, которым старпом Camel поприветствовал Светлейшую.

Ведь при посадке самолета стюардов в салоне не видно: все они, подобно рядовым пассажирам, сидят, пристегнутые, с руками, сложенными на коленях. Некому дать отмашку началу чуда. Командир «боинга» скороговоркой, крайне формально попрощается уже на земле, когда дело сделано и все, посрывавшись с мест, нервно толпятся в проходах, расхватывая ручную кладь, в мыслях своих давным-давно опережая друг друга.

А на корабле все происходит иначе. Когда хорватское судно вошло в воды лагуны и венецианские красоты начали неотвратимо приближаться, старпом, стоя у кормы во всем, как это и положено, белом, отдал честь только-только нарисовавшемуся на горизонте городу.

Причем сделал это незаметно, двумя пальцами. Как если фуражку поправить. Но прочувствованно и особенно торжественно. Сразу понимаешь, что ритуал. Что сколько бы ни ездил туда-сюда, каждый раз вытягивается во фрунт.

И не для пьяных немцев, которым по барабану и море по колено, но для себя. Так как крайне важно, чтобы рядом с тобой было нечто существенное и непреходяще прекрасное. Абсолютное. Привыкнуть к присутствию которого невозможно.

Пассажиры сходят на берег и оказываются на августовской набережной, ослепленной белым, безресничным солнцем. Никогда после уже не будет такого ощущения бездны возможностей вокруг. Каменные джунгли – так как город действительно похож на непроходимую данность, выход из которой нужно искать наугад, лишь примерно представляя направление движения – раскрывают объятья, в них углубляешься, точно внутрь отверделого кочана, в поисках первым делом, разумеется, банка. Для обмена долларов на лиры. Тысячи лир.

Сейчас, двадцать лет спустя, я бы хотел восстановить маршрут того дня, проложенный чрез чрево Дорсодуро и мост Академии, мимо чудес Сан-Марко, вдоль Славянской набережной – к садам Жиардини, где тогда проходила Биеннале современного искусства, но вряд ли смогу.

Да, там же как раз проходит Биеннале, и этот поверхностный информационный повод затмевает весь прочий город, воспринимаемый сугубо вприкуску. Нужно учитывать, что для 1997-го Венеция-на-отшибе сама по себе является деликатесом и деликатной редкостью, а уж современное искусство внутри нее – изысканный подарок судьбы уже даже не в квадрате, но в кубе. Поскольку Биеннале воспринимается уральским пареньком невиданным «чемпионатом мира», собирающим все самое интересное, яркое, терпкое, острое. Знаменитое.

Приоритеты на ближайшие пять часов приобретаются на ходу: искусство нуждается в прицельном изучении, тогда как вся прочая красота хватается в автоматическом режиме.

Сознание становится предельно рациональным, многоярусным и экономным, парадоксально реагируя на бархат персиковой красоты спелого августовского дня с японскими туристами возле лавок с масками, платками и веерами.

А ведь нужно же еще поесть, попить, параллельно мониторя общественные туалеты и прочие попутные радости кочевой жизни, не замирающей ни на минуту из-за того, что ты не там, где привык и где все понятно, но здесь, где тебя никогда не было.

Новый маршрут снимает с глаз пелену и автоматизм восприятия. Все, что еще не превратилось в привычку, не закрепилось в пазах ожидаемого, желает многократно разрастаться – за счет непредсказуемых, непредугаданных деталей, черточек и фрагментов, каждый из которых требует дополнительного вклада внимания. Отпускная свобода похожа на бесконечность именно в эти, самые первые часы пребывания на новом месте.

Вероятно, именно такое состояние имеют в виду, говоря про «оказаться на ночь запертым в кондитерской»: катастрофический обвал возможностей на достаточно небольшом отрезке времени, приводящий к неумеренному, похотливому потреблению.