– Да, мы возвращаемся домой, – устало улыбаюсь я ей – целую ночь пришлось собирать вещи.

Эмма сонно улыбается в ответ, точь-в-точь как ее отец, и говорит Боббе, что мы действительно едем домой.

Дом.

Это слово обжигает где-то в самой глубине сердца, но я продолжаю улыбаться. Я научилась всегда улыбаться рядом с Эммой, потому что, когда у меня неважное настроение, она тут же начинает грустить. Хотя в таких случаях она и дарила мне отменные поцелуи по-эскимосски, я все же чувствовала ответственность за нее.

– Мы должны вернуться вовремя, чтобы успеть посмотреть фейерверк на крыше. Помнишь, как мы забирались туда, чтобы смотреть фейерверк с папой? Помнишь, малышка? – спрашиваю я.

Она жмурится, будто отправляясь на поиски воспоминаний глубоко в свое сознание. Если бы наши умы были архивными картотеками и мы могли запросто получить любимые воспоминания всякий раз, когда бы нам не захотелось!

– Не помню, – вздыхает она, обнимая Боббу.

Это разбивает мне сердце.

Я продолжаю улыбаться.

– Ну, тогда как насчет заскочить по пути в магазин и купить «Bomb-Pops»,[1] чтобы объедаться им на крыше?

– И «Cheeto Puffs»[2] для Боббы!

– Конечно!

Она улыбается и радостно пищит. В этот момент я улыбаюсь искренне.

Я люблю ее больше, чем она может себе представить. Если бы не она, я бы утонула в собственном горе. Эмма спасла меня.

Мама никогда не возвращается вовремя со своих вечерних свиданий с очередным Казановой, так что я не прощаюсь с ней. Когда мы переехали в первый же вечер, она не вернулась домой и я звонила ей целую ночь, беспокоясь, где она, но, появившись, мама раскричалась, заявляя, что она уже вполне взрослая женщина, чтобы самой решать, когда приходить.

Поэтому сейчас я просто оставляю ей записку.

Несколько часов мы едем на моей старенькой машине, слушая треки из «Холодного сердца» по кругу бесконечно, и я начинаю рассматривать вариант сбривания своих ресниц бритвой одну за одной. Эмма слышала каждую песню миллион раз и переделала слова в каждой строчке на свои собственные. Честно говоря, ее версия нравится мне даже больше.

Когда она уснула, «Холодное сердце» уснуло вместе с ней, оставив меня в блаженной тишине.

Рука тянется в сторону пассажирского сиденья, ладонью вверх, ожидая касания другой руки, чтобы наши пальцы сомкнулись, но ничего не чувствует.

Я все делаю правильно, говорю я себе снова и снова. Я молодец.

Однажды все будет хорошо.

Однажды у меня получится.

Мы спускаемся на шоссе I-64, и у меня все внутри напрягается. Я хотела бы поехать другой дорогой, чтобы добраться до Мидоус-Крик, но это единственный путь. Он был забит машинами из-за праздника, но новый ровный асфальт, некогда разбитый, давал возможность ехать легко.

Слезы наполняют глаза, когда я вспоминаю, как просматривала новости в тот день.

Авария на шоссе I-64!

Хаос!

Беспорядки!

Травмы!

Жертвы!

Стивен.

Один вдох.

Я за рулем и не позволяю слезам вырваться наружу. Я заставляю свое тело отключить любые эмоции, потому что, если бы я не отключила, чувствовала бы все и точно умерла, а ведь я не могу умереть. Когда я смотрю в зеркало заднего вида, вижу там отражение моего ребенка, мой маленький кусочек силы. Мы пересекаем шоссе, и я делаю еще один вдох. Каждый день один и тот же вдох.

Я не могу больше об этом думать, иначе просто захлебнусь.

На белом полированном стенде знак с надписью: «Добро пожаловать в Мидоус-Крик!»

Эмма уже проснулась и смотрит в окно.

– Мам.

– Да, малышка?

– Ты думаешь, папа будет знать, что мы переехали? Он узнает, где оставлять перья?

Когда Стивен умер и мы переехали к маме, вокруг парадного входа были разбросаны перья белой птицы. Когда Эмма спросила о них, мама сказала:

– Это небольшие послания от ангелов. Они напоминают, что любят нас и наблюдают за нами.

Эмме очень понравилась идея, и всякий раз, когда она находила перо, она смотрела на небо, улыбалась и шептала:

– Я тоже тебя люблю, папочка!

Она даже сфотографировалась с пером, чтобы добавить фото в альбом с фотографиями на страничку «с папой».

– Я уверена, он знает, где нас искать, милая.

– Да, – согласилась она, – он нас точно найдет!

Деревья здесь зеленее, чем я помнила, а маленькие магазины в центре Мидоус-Крик уже украшены белым, синим и красным к торжеству. Американский флаг миссис Фредерик развевается на ветру, она выставляет патриотически окрашенные розы в цветочных горшках и расцветает от гордости, когда отступает назад, чтобы полюбоваться домом.

На одном светофоре мы застреваем почти на десять минут. За это время я успеваю взять себя в руки и отогнать мысли о Стивене. Как только светофор переключается, я нажимаю на педаль газа, желая только одного – игнорировать тени прошлого и поскорее попасть домой. Когда машина вылетает вниз по улице, краем глаза я замечаю, как к нам бросается собака. Я быстро нажимаю на тормоз – старая машина икает, вздрагивает и замолкает, остановившись. В эту же секунду я слышу громкий визг.

Сердце колотится в горле, мешая сделать вдох, пока я паркуюсь. Эмма спрашивает, что происходит, но у меня нет времени на объяснения. Оставив дверцу открытой, я бросаюсь к собаке, а с другой стороны улицы ко мне уже бежит мужчина. Он смотрит на меня широко открытыми глазами, и его неприкрытая ярость прошивает меня насквозь – из этих серо-голубых глаз. Обычно голубые глаза несут тепло и усиливают симпатию, располагая к человеку, но только не эти. Его взгляд яростно напряжен, как и вся поза. Ледяной и жесткий.

В глубине радужных оболочек незнакомца плещется бирюза, но взгляд окутывает черное серебро. Его глаза словно темное небо перед грозой.

Эти глаза так знакомы мне. Я его знаю? Я могу поклясться, что видела этот взгляд раньше. Он в ужасе и ярости смотрит на своего пса, который по-прежнему недвижимо лежит. Вокруг шеи незнакомца – огромные наушники, присоединенные к плееру в заднем кармане.

Он одет в спортивный костюм. Белая футболка с длинными рукавами обтягивает мускулистые руки, черные шорты демонстрируют стройные ноги, а на лбу блестит испарина. Скорее всего, он вышел на пробежку с собакой и не удержал ее на поводке. Но почему он босиком? Впрочем, это не имеет значения. Его собака в порядке?

Мне нужно быть внимательнее!

– Мне так жаль, я не увидела… – бормочу я, но мужчина резко прерывает мои слова, будто они оскорбляют его.

– Какого хрена?! Ты издеваешься?! – орет он, и голос заставляет меня вздрогнуть. Он поднимает собаку на руки, прижимая к себе бережно, как ребенка.

Вот так мы и стоим. Он резко оборачивается вокруг себя, словно ищет взглядом машину или прохожего.

– Позвольте мне отвезти вас к ветеринару, – говорю я, чувствуя, как внутри все дрожит при взгляде на собаку в его руках. Я знаю, что он разозлен, но когда человек в панике, сложно винить его за такое поведение. Он не отвечает, а я вижу сомнение в его глазах. Его лицо обрамлено неаккуратной густой, темной бородой, рот скрыт где-то в ней, и поэтому все, на что я полагаюсь в разговоре с ним, – его глаза.

– Пожалуйста! – умоляю я. – Отсюда долго пешком.

Он кивает один только раз.

Я запрыгиваю в машину и завожу мотор.

– Что произошло? – спрашивает Эмма.

– Мы просто повезем собачку к врачу, чтобы он сказал, что с ней все хорошо, – и мне хочется верить, что я не вру дочери.

До ближайшей круглосуточной ветеринарной клиники около 20 минут на автомобиле, но машина едет не так быстро, как хотелось бы.

– Поверни налево, на Коблер-стрит, – приказывает он.