Между ним и Каталиной установилось что-то вроде соперничества, что не всегда шло на пользу несчастным пациентам. Каталина и знать ничего не хотела о четырех жидкостях, определяющих жизнедеятельность человека, а немец с презрением относился к заклинаниям, хотя часто они оказывались очень действенными. Самым неприятным в этой работе для меня были ампутации — они всегда внушали мне отвращение, но делать их приходилось, потому что, когда плоть начинает гнить, другого способа спасти раненого нет. Впрочем, после таких операций выживают очень немногие.
Я ничего не знаю о жизни Каталины до прибытия испанцев в Перу. Она никогда не говорила о своем прошлом, была недоверчива и окутана таинственностью. Она была низенькая, квадратная, с кожей цвета лесного ореха, двумя толстыми косами, перевязанными за спиной разноцветными шерстяными нитями. Глаза у Каталины были как угли, и пахло от нее дымом. Она могла находиться в нескольких местах одновременно и исчезать в мгновение ока. Она выучила испанский язык, приспособилась к нашим обычаям и, казалось, была очень довольна тем, что живет со мной, а через пару лет настояла на том, чтобы сопровождать меня в Чили. «Я хотеть идти с тобой, да, сеньорай», — просила она меня тогда своим певучим голосом.
Каталина приняла крещение, чтобы избежать неприятностей, но и от своих верований не отступилась: она читала «Отче наш» и зажигала свечи перед алтарем Девы Заступницы, но молилась и Солнцу. Она стала мне мудрой и верной спутницей и научила пользоваться лекарственными растениями и лечить перуанскими методами, во многом отличными от испанских. Эта добрая женщина полагала, что болезни происходят от проказливых духов и демонов, которые залезают в человека через отверстия тела и поселяются в животе. Раньше она работала с инкскими врачами, которые лечили от мигреней и безумия, проделывая дыры в черепе своих пациентов. От этого метода лечения врач-немец был в неописуемом восторге, но испробовать его на себе не решился ни один испанец. Каталина умела пускать кровь больным лучше опытного хирурга и была большой мастерицей по части снадобий для облегчения рези в желудке или для похудения, а над лекарствами немца смеялась. «Этим разве только убивать, да, татай», — говорила она ему, улыбаясь и обнажая черные от коки зубы. В конце концов немец начал сомневаться в своих хваленых лекарствах, с таким трудом привезенных с родины.
Каталина прекрасно разбиралась в сильных ядах, настойках афродизиаков, травах, дающих неиссякаемый заряд энергии, и в тех, что усыпляют, останавливают кровотечение или облегчают боль. Она обладала магической силой, могла разговаривать с мертвыми и предвидела будущее; иногда она выпивала травяной отвар и отправлялась в мир иной получать советы от ангелов. Конечно, она сама их так не называла, но говорила, что разговаривает с прозрачными существами, крылатыми и способными метать молнии взглядами — а кто это, как не ангелы?
Мы остерегались упоминать обо всем этом в присутствии третьих лиц, потому что, услышь нас кто-нибудь, нас обвинили бы в колдовстве и сношениях с дьяволом. А отправиться в темницы инквизиции — совсем не сладко; по крайней мере, насколько нам с Каталиной было известно, многие несчастные, попавшие туда, заканчивали свои дни на костре.
Конечно же, заклинания Каталины не всегда давали нужный результат. Один раз она попыталась изгнать из дома дух Хуана де Малаги, который нам стал уж слишком досаждать, но добилась лишь того, что у нас в ту же ночь умерло несколько куриц, а на следующий день в центре Куско появилась лама о двух головах. Это животное подлило масла в огонь раздоров между индейцами и испанцами, потому что первые сочли, что это — реинкарнация бессмертного Инки Атауальпы, а вторые закололи несчастное животное копьем, чтобы показать, что бессмертного в нем ничего нет. Тут завязалась драка, в которой несколько индейцев погибли и один испанец был ранен.
Каталина прожила со мной много лет, заботясь о моем здоровье, предупреждая меня об опасностях и помогая принимать важные решения. Единственное обещание, которое она не исполнила, — быть со мной в старости: Каталина умерла раньше меня.
Двух молодых индианок, которых мне выделила городская управа, я научила чинить, мыть и гладить платье так, как это делалось в Пласенсии. В Куско в те времена такие услуги высоко ценились. Я распорядилась соорудить глиняный очаг во внутреннем дворике дома, и мы с Каталиной принялись печь пирожки. Пшеница была очень дорога, поэтому мы научились делать пирожки из маисовой муки. Они расходились, не успевая остыть. О том, что пирожки подоспели, вся округа узнавала по запаху, и покупатели к нам сбегались толпами. Мы всегда оставляли кое-что для нищих и юродивых, живущих подаянием. Густой аромат мяса, жареного лука, тмина и свежеиспеченного теста так глубоко въелся мне в кожу, что я до сих пор пахну всем этим. Наверное, я так и умру, источая запах пирожков.
Мне удавалось сводить концы с концами, но в этом городе, таком дорогом и развращенном жаждой денег, вдове было очень трудно справиться с бедностью. Я могла бы выйти замуж, потому что одиноких и отчаявшихся мужчин вокруг было множество и некоторые из них были даже привлекательны, но Каталина все время советовала остерегаться их. Она часто гадала мне на бусинах и ракушках и всегда предсказывала мне одно и то же: что я буду жить очень долго и стану королевой, но будущее мое зависит от мужчины, который являлся ей в видениях. Но ни один из тех, кто стучал в дверь моего дома или заговаривал со мной на улице, не был тем человеком. «Жди, мамитай, скоро явится твой виракоча», — обещала мне Каталина.
В числе претендентов на мою руку был и тот самый заносчивый лейтенант Нуньес. Он все никак не мог отказаться от желания проучить меня, по его собственному — весьма неделикатному — выражению. Он не понимал, почему я отвергаю его ухаживания, ведь прежняя моя отговорка уже не работала. Теперь было точно известно, что я вдова, как он и уверял с самого начала. Он вообразил, что мои отказы — своеобразное кокетство, и поэтому чем упрямее я его отвергала, тем больше он распалялся.
Мне пришлось принять серьезные меры, чтобы запретить ему входить в мой дом с овчарками, до смерти пугавшими служанок. Его псы, которых специально натравливали на индейцев, почуяв запах, начинали рваться с цепи, рычать, лаять и скалить зубы. Лейтенанта ничто так не забавляло, как науськивать этих зверей на индейцев, поэтому он пропускал мои просьбы мимо ушей и наводнял своими псами мой дом, как поступал и в других местах. Однажды утром у его собак на морде выступила зеленая пена, а через несколько часов они издохли. Их хозяин был возмущен до крайности и грозился убить того, кто их отравил, но врач-немец убедил его, что псы издохли от чумы и нужно немедленно сжечь их трупы, чтобы никто не заразился. Так он и сделал, боясь, как бы первому не пасть жертвой болезни.
Лейтенант все чаще приходил ко мне домой, не давал проходу на улице — в общем, превратил мою жизнь в сущий ад. «Этот белый слов не понимает, да, сеньорай. Сдается мне, скоро он сам помрет, как псы», — как-то объявила мне Каталина. Я сочла за благо не допытываться, что она имела в виду.
Однажды Нуньес в очередной раз явился расфуфыренный и с подарками, которые я не желала принимать, и наполнил весь дом своим шумным присутствием.
— Зачем вы меня мучаете, прекрасная Инес? — в сотый раз спросил он меня, пытаясь обнять за талию.
— Соблюдайте приличия, сеньор. Я вам не разрешала таких фамильярностей, — ответила я, высвобождаясь из его лап.
— Хорошо, тогда скажите, благородная Инес, когда мы поженимся?
— Никогда. Вот ваши рубашки и штаны, починенные и чистые. Найдите себе другую прачку, потому что я больше не желаю видеть вас в своем доме. Прощайте! — И я стала выталкивать его по направлению к двери.
— Вы говорите «прощайте», Инес? Вы меня плохо знаете! Я никому не позволю себя оскорблять, тем более какой-то шлюхе! — кричал он мне уже с улицы.
Это было в нежный закатный час, когда люди с округи начинали подходить к моему дому в ожидании последней за день партии пирожков. Но у меня не было сил видеть покупателей: я вся дрожала от гнева и стыда. Я только раздала немного пирожков беднякам, чтобы они не остались без еды, и сразу заперла входную дверь, хотя обычно держала ее открытой, пока на город не спускался ночной холод.
