Свергнутый король Египта ФАРУК ПЕРВЫЙ, коротавший годы изгнания в Риме, свой последний ужин разделил с новой подружкой, Анной Марией Гатти. В загородном ночном клубе «Иль де Франс» он заказал дюжину устриц и баранью ногу с жареным картофелем и фасолью. Всё это запивалось вином Монте Бьянко, минеральной водой «Эвиан» и Кока-Колой. Перед фруктами, десертом и кофе Фарук закурил гаванскую сигару и, обычно немногословный, неожиданно предался воспоминаниям о старых добрых временах. «Когда меня изгоняли из Египта, не нашлось ни одного из бывших моих друзей, кто бы встал на мою защиту, — рассказывал он синьорине Гатти. — А те, к кому я особенно благоволил, так те отплатили мне самой отборной руганью, и больше других. То же самое будет и тогда, когда меня попросят и отсюда. У египетских крестьян бытует поговорка: „Когда бык падает, тотчас же, откуда не возьмись, появляется тысяча ножей“». Вдруг сигара выпала из его рта, невидящие глаза уставились в пространство, и грузный экс-король рухнул на стол, на остатки ужина. Азартный игрок, скандалист и дебошир, известный коллекционер автомобилей, самолётов, почтовых марок, монет (ему принадлежал один из шести известных подлинных рублей Константина 1825 года) и порноарта, завсегдатай заведений самого сомнительного свойства, Фарук умер, по словам одного итальянского журналиста, «по-царски, как бык на арене цирка».
И ЭДУАРД ЧЕТВЁРТЫЙ, известный своим могучим аппетитом, обжорством и неумеренными возлияниями, тоже умер во время роскошного и обильного ужина в Вестминстерском дворце. Стол просто ломился от дорогой еды. Шпион французского короля Людовика Одиннадцатого доносил суверену: «Умер за столом Эдуард Английский. Он ел паштет из шпрот, карасей с бараниной и подовые пироги с грибами». «Солнце Йорка», как звали толстого Эдуарда, так любил поесть и выпить, что порой, наевшись до отвала, искусственно вызывал у себя рвоту, чтобы затем вновь насытить свою утробу редкими кушаньями и тонкими французскими винами, которые слал ему Людовик Одиннадцатый. «Это самый приличествующий конец для монарха, — успел выговорить Эдуард. — Это даже лучше того, что можно было ожидать. Нет, вы послушайте, господа, это всё ещё цветочки, а вот похоронным-то обедом как я вас всех удивлю!» Говорили про яд. Говорили про простуду, которую сорокалетний король подхватил на королевской рыбалке в Виндзоре. Говорили об апоплексическом ударе…
И неразумный муженёк Екатерины Великой ПЁТР ТРЕТИЙ, «кретин в прусских ботфортах», тоже умер за обеденным столом, во дворце на мызе Ропша. «Сели за стол. „Бургундского!“ — потребовал Пётр. И ему принесли вина с ядом. Он выпил, схватился за живот и стал кричать: „Меня отравили! Меня отравили!“ Прибежал комнатный слуга Маслов. „Принеси горячего молока!“ — сказал ему Пётр, выпил и без сил бросился на свою любимую кровать. Тут-то Алехан Орлов и схватил его за горло. Пётр вскочил, расцарапал ему лицо: „Что я тебе сделал?“ Но Орлов полотенцем стянул ему горло». Такова одна версия смерти свергнутого после шестимесячного царствования Петра Третьего. А вот и другая: «Дурак наш заспорил за столом с князь Фёдором (Фёдором Барятинским. — В.А.), ты знаешь, каков он бывает хмельной, слово за слово, он нас так разобидел, что дело дошло до драки, не успели мы разнять, глядим — а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты и достойны смерти. Матушка, пощади и помилуй…» Это — из записки Алексея Орлова к «царице-цареубийце», написанной им в день убийства Петра Третьего, 6 июля 1762 года. В тот самый час, когда это случилось, Екатерина «садилась у себя за обеденный стол с отменной весёлостью». По третьей же версии, всё случилось не за обеденным, а за карточным столом, где князь Барятинский, но уже не Фёдор, а брат его Иван играл с арестованным государем то ли в подкидного дурака, то ли в его любимую игру кампию. Они ещё пили и водку, и бургундское вино, и английское пиво и поссорились из-за карт. Пётр рассердился: «Ах ты, каналья!» и ударил Барятинского, а тот ответил ему ударом в висок. «Мы его порешили… Вот и всё, фараона не стало».
Президент США ДЖОН ТАЙЛЕР ужинал в ресторане гостиницы «Exchange» в Ричмонде — запеканка из крабов и бифштекс с кровью — и неожиданно упал головой в тарелку. Доктор Уильям Пичи пользовал его морфием и велел немедленно отправляться домой. Но утром у Тайлера уже сбилось дыхание. «Доктор, я умираю», — прошептал он. «Надеюсь, что это не так, сэр». — «Пожалуй, это и к лучшему», — согласился с доктором Тайлер и попросил коньяку. А когда пригубил, зубы его стучали о край стакана. Но президент допил коньяк до дна, улыбнулся жене и спокойно почил.
Но то гурманы: всё подавай им рябчиков, сыру пармезану, пирога с грибами да артишоков с устрицами. А вот великий русский борец ИВАН МАКСИМОВИЧ ПОДДУБНЫЙ, «чемпион чемпионов», за сорок лет выступлений на ковре не проигравший ни одного соревнования, в своем предсмертном письме к тогдашнему вице-премьеру Советского Союза Клименту Ворошилову просил: «…прикрепите меня к столовой какой-нибудь воинской части, чтобы я мог хоть раз в день поесть горячего… Вы же сами называли меня „национальным героем…“» На этом карандаш у нищенствующего запорожского казака сломался, он схватился за сердце… Жизнь кончилась. Говорят, что до сих пор на счетах Поддубного в банках Франции и США остаются огромные деньги, вырученные борцом за выступления на аренах тамошних цирков. А он в оккупированном немцами Ейске работал маркёром в городской бильярдной и открыто носил на лацкане пиджака орден Трудового Красного Знамени. И немцы прощали ему эту браваду.
Свиноподобный шеф тайной полиции АЛЕКСЕЙ ФЁДОРОВИЧ ОРЛОВ и скончался по-свински. Князь, генерал и кавалер всех орденов Российской империи, он на парадном обеде в честь графа Муравьёва с торжествующей улыбкой выплеснул на пол воду из серебряной лохани, в которой обыкновенно ополаскивал перед едой руки, влил туда принесённый лакеем суп и, поставив лохань на пол, опустился перед ней на колени и принялся, сопя, тянуть в себя бульон и цеплять зубами фестончиками нарезанные овощи. «Ваша светлость! — охнул старый лакей. — Батюшка! Встань!» — «Тсс! — шикнул на него князь. — Молчи!.. Надо только привыкнуть!.. Свинья привыкла — ей и ложка ни к чему…» И захлебнулся варевом.
Американский живописец ДЖЕЙМС УИСТЛЕР, апостол артистической свободы, автор лозунга «Искусство ради искусства», тоже потерял интерес к еде и даже к вину — а какой был гурман и тонкий ценитель горячительных напитков! Теодор Дюре застал своего давнишнего друга в старом, заношенном коричневом пальто, которое служило ему домашним халатом, — а ведь какой был денди в своё время! В июльскую жару Уистлер сидел в кресле перед очагом с котом на коленях и бросал в огонь свои гравюры. «Что ты делаешь?!» — вскричал Дюре вне себя от гнева. «Уничтожить, значит, остаться», — с трудом выговорил Уистлер. Он, оказывается, сжигал только те свои работы, которые находил посредственными, и хотел — после смерти — предстать перед публикой безукоризненным автором. Дюре неосторожно поведал ему, что граф Робер де Монтескьё перепродал свой портрет кисти Уистлера, и за какие бешеные деньги перепродал! «Осчастливил меня, мерзавец! — разразился бранью художник. — Купил, как поэт, за бесценок, а продал, как еврей с улицы Лафитт, втридорога!» А потом подошёл к окну и закричал уже на соседа, который изо дня в день стучал молотком, занимаясь ремонтом дома: «Да я на тебя, паршивец, в суд подам!» И это были его последние слова, услышанные Дюре.
И АДОЛЬФ де ЛЕВЕН, старейший друг семейства Дюма, отказался от еды и умирал от голода, окружённый певчими птицами и четырьмя преданными собаками, лизавшими ему руки (ещё Шопенгауэр говорил, что нужно умирать с собаками. — В.А). «Как вы себя чувствуете?» — спросил его заглянувший к нему Александр Дюма-сын. «Как человек, уходящий из этого мира, — охотно ответил ему писатель. — Я уже предвкушаю иной мир. Я прожил достаточно; ничто из нынешних событий меня не занимает». — «А чего бы вам не поесть?» — спросил драматург. «Зачем? — удивился Левен. — Мне выпало счастье умирать без мук. Если я восстановлю свои силы — кто знает, что со мной будет потом? О, если бы сегодня была хорошая погода!..» Это были последние слова, которые он был в силах пробормотать, и это единственное из его пожеланий, которое не могло быть исполнено. День угас, умолкли птицы, наступили сумерки.
