Русский поэт АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ КОЛЬЦОВ, «получивший дурную болезнь от известной всему Воронежу похотливой купчихи-вдовы», и от которой не смог окончательно вылечиться, умирал в сырой каморке отцовского двухэтажного каменного дома на Большой Дворянской улице. И попросил перед смертью: «Чаю!» А когда ему его принесли, сказал: «Послушай, няня, какая ты странная! Опять налила чай в эту чашку! Она велика мне, а главное — я слаб и могу выронить её и разбить. Перелей в стакан». Чашка была подарена поэту князем Владимиром Одоевским, и он ею очень дорожил. Чай был перелит. Но испить последнюю чашу Кольцову не суждено было. Он умер, держа обеими трясущимися руками руку няни, которая ставила стакан с чаем на столик возле его изголовья. За гробом поэта, который не получил никакого школьного образования, шло несколько родственников из купцов и мещан и два учителя местной гимназии.
«Взогрейте мне чаю! — приказал ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ АНДРЕЕВ. — Мне холодно» — и с жадностью выпил одну за другой несколько чашек. Только-то! Когда-то всей просвещенной России было известно, что такое пить «по-андреевски»: аршин рюмок водки и аршин колбасы. Последний день своей жизни — ветреный холодный день 12 сентября 1919 года — писатель провёл на даче своего друга, драматурга и литературного критика Фёдора Фальковского, в глухой финской деревушке Нейвола. Допив чай, Андреев глубоко вздохнул и вдруг упал на пол — он умер в одночасье от паралича сердца. У лучше всех оплачиваемого писателя России в карманах осталось только сто финских марок, от которых отказался военный врач, инвалид русско-японской войны, которого с трудом отыскали в этой безлюдной глубинке. Последней ночной дневниковой записью Андреева были слова: «Я не могу ни работать, ни думать, а время идёт…»
«Поставь самовар. Сделай чай», — попросил «поэт бедняцкой Украйны» ТАРАС ГРИГОРЬЕВИЧ ШЕВЧЕНКО приставленного к нему старого солдата-дядьку Ефимова. Накануне, в девять часов вечера 25 февраля 1861 года, в дом Академии художеств в Петербурге, где жил Шевченко, доставили депешу. «Полтавска громада» поздравляла «батьку, любого Кобзаря с іменинами». Прочитав её, Шевченко сказал лечившему его доктору Круневичу: «Спасибі, що не забувають». Депеша обрадовала поэта, явилось вино, неизбежный страшный «целитель» всех страждущих и обременённых. С ним поэт и даровитый живописец коротал остаток своей страдальческой жизни и почти всю ночь провёл без сна, сидя на кровати и упёршись в неё руками — боль в груди не позволяла ему лечь. Он то зажигал, то тушил свечку. В пять часов утра он, в коричневой малороссийской свитке на красном подбое, выпил стакан чаю со сливками. Потом, сам ещё в недавнем прошлом ссыльный солдат, приказал Ефимову: «Убери же ты теперь здесь. А я сойду вниз». И спустился в свою мастерскую продолжать работу над незаконченной гравюрой. В дверях он остановился, охнул, вскрикнул и тяжело упал на порог. И в половине шестого часа уже лежал в прибранной комнате на столе, покрытый белой простынёй.
В среду вечером 23 декабря 1863 года блестящий английский писатель УИЛЬЯМ ТЕККЕРЕЙ пил цейлонский чай из антикварного серебряного чайничка в гостиной своего роскошного дома по соседству с Кенсингтонским дворцом в Лондоне. После чаепития прихворнувший было «добрый старина Теккерей», как его называли друзья, посмотрел на себя в зеркало и сказал дочерям Анне и Минне: «Пожалуй, с виду-то я здоров, не правда ли?» И отправился на прогулку в парк, опять же Кенсингтонский. Вернулся он домой уже в 10 часов — ему было нехорошо. «Когда меня не станет, не разрешайте никому описывать мою жизнь, — этими словами романист ошеломил дочерей прямо с порога. — Никаких биографий! Считайте это моей последней волей». Был ли известный своим несравненным юмором автор «Ярмарки тщеславия», вовсе лишён этого самого тщеславия или считал, что всё о себе он уже сам рассказал в своих романах? «Я не жалею, что умираю, — добавил он. — Был бы рад уйти, только вы, дети, меня и удерживаете». И поднялся к себе в спальню, отослав слугу, который предложил было посидеть с ним. На следующее утро — а это был рождественский сочельник — слуга вошёл в спальню, поднял шторы и увидел, что хозяин лежит мёртвый. Распростёртый на постели, писатель крепко сжимал руками её изголовье в последнем пароксизме боли. Его могучий, огромный мозг, весивший 1655 с половиной граммов, не выдержал кровоизлияния. Теккерей перешёл в лоно Всевышнего, который провёл вечернюю поверку, и писатель, подобно его любимому полковнику Ньюкаму, ответил чётко: «Здесь!» Ему было только 53 года, он был ещё настолько молод, что мать, благословившая его первый сон, благословила и последний.
Хотела перед смертью чаю и некая миссис АННА АНДЕРСОН, она же фрау АНАСТАСИЯ ЧАЙКОВСКАЯ, она же АНАСТАСИЯ РОМАНОВА, она же просто АНАСТАСИЯ, которая много лет подряд выдавала себя за младшую дочь российского императора Николая Второго, великую княжну Анастасию, якобы чудом спасшуюся от расстрела в Екатеринбурге. «Ганс, — говорила она своему мужу, которого звали вовсе и не Ганс, а Джек, — я хочу вернуться в Европу, в Париж, и попить чаю с Татьяной Боткиной. Русского чаю, очень русского. А сейчас подай мне чашку кофе, горячего, обжигающего кофе… Никогда до Америки я даже не пробовала его, а теперь ничего не могу с этим поделать». Голова самозванки упала на грудь, её свалил сон. Она сидела в инвалидном кресле, крошечная, худая и измождённая. На полу возле её ног валялись пакеты из-под продуктов, коробки с корнфлексом и вишнёвым пирогом, початая бутылка портвейна, вокруг бегали тараканы и чесались собаки. «Великая княжна Анастасия», или «Энни-яблочко», как звали её соседские фермеры, умирала на заброшенной ферме «Блю Ридж» в штате Вирджиния, умирала среди объедков, отбросов и житейского мусора. На миг она встрепенулась: «Я вернусь в Германию, я съезжу в деревушку Унтерленгенхардт, я лягу в санаторий… Они все думают, что я ненормальная…» Её голос осёкся. Муж Джек Мэнахэн, на девятнадцать лет моложе её, которого она называла Гансом, правда, утверждает, что Анастасия в критическом состоянии была доставлена в больницу имени Марты Джефферсон, и её последними словами был вопрос к нему: «Ганс, а где эта больница Марты Джефферсон?» Она задала этот вопрос, «вдруг оживившись, таким голосом, какого я от неё никогда не слышал», — говорил Джек, который Ганс. «В Шарлоттвилле», — ответил он. Она улыбнулась: «Ганс! Mach ein Ende! Mach ein Ende!» («Кончай!») и вскоре скончалась. На могильном камне самозванки выбиты слова «Анастасия Романова — Анна Андерсон».
«Налей мне чаю, — глухим голосом сказал князю Феликсу Юсупову ГРИГОРИЙ ЕФИМОВИЧ РАСПУТИН. — Очень хочется пить». Еще бы не хочется! «Святой старец» только что осушил большой бокал отравленной мадеры и закусил её двумя пирожными, под розовый крем которых был подсыпан цианистый калий. Но яд всё не действовал на неграмотного сибирского мужика-вахлака, проходимца, недавнего хлыста и конокрада, ставшего правой рукой царя и владетелем сераля придворных наложниц. (Позднее доктор Лазаверт, участвовавший в заговоре, признался, что посол Великобритании сэр Джордж Бьюкеннен, проведав через информаторов о готовящемся отравлении «святого старца», напомнил ему о клятве Гиппократа и он в самый последний момент всё же подменил цианистый калий безобидным кофеином). Поэтому Светлейшему князю пришлось достать дамский «браунинг» и разрядить его в монаха-расстригу. А тот всё ещё продолжал жить. «Феликс!.. Феликс!.. Феликс!.. — по-звериному рычал он, почти самодержец России, пока Юсупов добивал его двухфунтовой, обтянутой каучуком гирей. — Всё скажу царице! Я — заговорённый. Меня уже сколько раз убивать затевали, да Господь не давал. Кто на меня руку поднимет, тому самому не сдобровать. Вы можете тело мое убить, но не душу». Наивный! Августейшие заговорщики убили и душу его. Добил Распутина депутат Государственной думы, «настоящий монархист» Владимир Митрофанович Пуришкевич. Добил из своего карманного револьвера «соваж», пока тот всё ещё оглашал ночную тишину юсуповского дворца на Мойке дикими криками: «Феликс!.. Феликс!.. Феликс!..» На дворе стоял лютый декабрь 1916 года.
