Последний российский поэт-символист, ФЁДОР КУЗЬМИЧ СОЛОГУБ (ТЕТЕРНИКОВ), мучимый одышкой, умирал на набережной реки Ждановки, во втором этаже дома 3/1. Умирал в углу своего кабинета-спальни, «производившей впечатление девичьей», где из-за болезни проводил и дни и ночи, сидя в кресле. Однажды, очнувшись после короткого, но мучительного сна-полудрёмы, он признался своей свояченице, Ольге Черносвитовой: «Сейчас тут, направо, около меня стоял кто-то и сказал мне: „Не бойся, ещё не теперь“». «Поэт смерти», всю жизнь её прославлявший, на смертном одре совсем не ждал смерти и её не желал. Он яростно отмахивался: «Да мало ли что я писал! А я хочу жить!» — «А что вы скажете о загробном мире? Ведь это такая тема!» — «Не имею опыта», — отвечал Сологуб. И до последней своей минуты цеплялся за жизнь уже ослабевшими руками, шепча: «Умирать надо… Гнусность!.. Зачем? За что? Как смеют?.. Хоть бы ещё походить по этой земле… Хоть бы ещё раз посидеть в этих комнатах… Ещё хоть немного, хоть два дня побыть здесь, среди своих вещей…» «Мелкий бес» русской литературы, русский маркиз де Сад, он спорил с могилой, и ничего нельзя было в нём увидеть, кроме жажды — быть, быть, быть!.. Но больше всего он хотел: «О, если бы не-мно-го по-ле-гче вздо-хнуть». По слогам произнёс он эти слова, потянулся и испустил дух в 10.30 утра 5 декабря 1927 года.
Философ и писатель («эгоист № 1 среди российских писателей») МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ПРИШВИН возразил тем, кто изъявлял желание умирать на людях. «С этим мы должны справляться сами», — сурово, почти гневно, обращаясь не столько к жене, а скорее к себе самому или куда-то в пространство, бросил он, после чего повернулся на правый бочок, подложил ладошку под щёчку — мирный жест засыпания — и, действительно, словно бы уснул.
Вот и ФЕЛИКС ЭДМУНДОВИЧ ДЗЕРЖИНСКИЙ держался так же. «Нет, я сам», — ответил он жене Софье Сигизмундовне, когда та хотела помочь ему лечь в постель. «Рыцарь революции», как его называл Сталин, только что вернулся с пленума партии в Кремле, где ему стало плохо. Два часа он полежал на диване в приёмной, а потом прошёл домой — его квартира была там же, в Кремле, в корпусе рядом с Грановитой палатой. «Нет, я сам», — повторил «красный инквизитор», как называли Дзержинского враги, и с этими словами неожиданно упал на пол посреди спальни.
И ЕКАТЕРИНА АРХАРОВА, вдова московского военного губернатора, когда её пожелала повидать в момент кончины известная богомолка, заупрямилась: «Не надо… Она приехала учить меня, как надо умирать. А я и без неё сумею…»
«Я сам, один… а потом уж все остальные!» — выкрикнул с больничной койки № 29 великий русский путешественник и этнограф НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ МИКЛУХО-МАКЛАЙ. Даже у видавшего виды врача Сергея Петровича Боткина мурашки по спине пробежали, когда пациент палаты № 11 клинической больницы баронета Виллие (бывшая Михайловская) в Санкт-Петербурге, разлепив запекшиеся, покрытые кровавой коркой губы, отчетливо, хотя и хрипло произнёс эти слова. Боткин склонился к нему: «Вы должны на всякий случай дать распоряжения жене и родным». — «Вы напрасно волнуетесь. Вы не знаете моей эластичной натуры», — ответил ему Маклай и закрыл глаза. «Он отходит», — негромко сказал врач жене Маклая Маргарите Робертсон. Ему показалось, что тот уже без сознания. Но Маклай услышал. «Я умирать не намерен! — произнёс он жёстко. — Из этого вам и рекомендую исходить!» И замер. Врач взглянул на часы (8 часов 30 минут вечера 14 апреля 1888 года), выпустил безжизненную руку Миклухо-Маклая и произнёс дрогнувшим голосом: «Склоните головы, люди. Он ушёл от нас навсегда». При жизни Миклухо-Маклай написал около 50 завещаний; в предсмертный же свой час он завещания не оставил. Правда, по словам самой Маргариты Робертсон, Маклай умер на её руках и лишь повторял слова: «Моя любимая, моя любимая…» С этим он и испустил последний вздох свой.
Другой великий русский путешественник, первый исследователь Центральной Азии НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ПРЖЕВАЛЬСКИЙ, «генерал от географии», как его называли, умирал от брюшного тифа в Семиречье. Несколькими днями ранее он охотился на фазанов в камышовых зарослях под Караколом, где пришлось ему пить сырую болотную воду. Вызванный доктор Крыжановский нашёл его лежащим на войлоке в юрте, где было «порядочно холодно». Температура у него перевалила за 40 градусов. «Скажите, доктор, долго ли я проживу? — спросил его больной. — Вы меня не испугаете, если скажете правду. Смерти я не боюсь нисколько. Я много раз стоял лицом к лицу с ней». Потом вдруг, попросив поддержать его, встал во весь рост, оглядел всех присутствующих в юрте и сказал: «Ну, теперь я лягу…» И это были его последние слова. Несколько глубоких, сильных вздохов, и смерть навеки унесла исследователя Средней Азии. Его положили в гроб в походной одежде, с любимым скорострельным ружьем «ланкастер» и похоронили на высоком обрывистом берегу озера Иссык-Куль. Как он и просил.
Загадочный премьер-министр Великобритании и сочинитель романов, открыто и во весь голос воспевавший сионизм, БЕНДЖАМИН ДИЗРАЭЛИ, когда его спросили, не хочет ли он, чтобы королева Виктория пришла попрощаться с ним у смертного одра, ревниво ответил отказом: «Нет, уж лучше не надо. Наверняка она будет просить меня передать привет своему Альберту» (её покойному горячо любимому мужу; после его смерти Виктория и Дизраэли пережили некий романтический период.) «Виндзорская вдова», как прозвали королеву, слала любимому своему премьер-министру первоцветы из лесов Осборна. Его комната была полна подснежниками, примулами и фиалками. А потом прискакал гонец с письмом от королевы. Старые болезни — подагра, астма, бронхит — и приступы кашля совсем истощили Дизраэли, и он попросил: «Надо бы, чтобы письмо прочитал мне канцлер, лорд Баррингтон». Диззи всегда любил соблюдать традиции. Послали за канцлером. А тем временем Дизраэли мужественно говорил доктору Кидду, гомеопату: «Я очень бы хотел пожить ещё, но смерти я не боюсь». И добавил: «Я настрадался вдоволь. Если бы я был нигилистом, я бы исповедовался обо всех моих страданиях». С большим трудом, лёжа в спальне только что снятого им в Лондоне дома, на Керзон стрит, 19 («Его мне хватит до самой смерти»), он правил свой последний роман «Эндимион», гонорар за который в 10 тысяч фунтов стерлингов и пошёл на аренду этого дома: «Не хочу, чтобы будущие поколения называли меня безграмотным». И сказал своей юной секретарше, экономке, няньке и даже больше чем няньке, Корри Монтгомери, попробовавшей подложить ему под спину гуттаперчевую кислородную подушку: «Оставьте! Уберите эти атрибуты смерти». Неожиданно он приподнялся в постели, расправил плечи, и удивлённая Корри узнала движение, с которым он, вставая со скамьи в Палате общин, начинал свою речь. Еубы его шевелились, но Корри, наклонившись, не разобрала ни единого слова. Дизраэли взял её за руку, откинулся назад и больше уже не приходил в себя. Занималось утро 19 апреля 1881 года, вторника Пасхальной недели.
Когда королева Виктория вошла в Голубую спальню к умирающему от тифа мужу, принцу-консорту АЛЬБЕРТУ САКСЕН-КОБУРГСКОМУ, то сказала ему по-немецки: «Это я, твоя жёнушка» («Es ist Kleines Frauchen»). Принц, который был немцем, взял на ощупь её руку в свои руки и уточнил: «Хорошая жёнушка» («gutes Frauchen») и выказал ей все знаки любви и нежности. В соседней комнате принцесса Алиса по его просьбе играла на пианино и пела песню «Наш бог — неодолимая крепость». В дверях стоял лейб-доктор Дженнер с очередной порцией бренди для больного (каждые полчаса!). «Хорошая жёнушка» спросила мужа: «Можно один поцелуй?» («ein Kuss?»). — «Да, пожалуйста», и она поцеловала Альберта и опустилась перед ложем на колени. Приходили по очереди дети, он улыбался им, но не сказал ни слова. Сказал только: «Хорошая жёнушка». Это она сделала принца «мужем при королеве», а вовсе не хозяином дома, хотя это он научил её править страной. Однажды, после крупной семейной ссоры, Альберт заперся у себя в спальне. Через несколько минут Виктория яростно застучала кулаком в дверь. «Кто там?» — спросил принц. «Её Величество королева Англии, и она требует впустить её!» Ответа не последовало. Виктория вновь забарабанила в дверь. «Кто там?» — «Королева Англии! Откройте!» И это требование осталось без ответа. Ещё несколько бурных, но бесплодных попыток войти в спальню. Затем, после короткой паузы, последовал осторожный и вежливый стук в дверь. «Кто там?» — «Это ваша жёнушка, Альберт». И дверь была тотчас же распахнута перед Викторией, королевой Англии. Последними словами, услышанными ею от Альберта, были: «Я хочу лежать в саду и слушать пение зимних малиновок». Королева Виктория и упокоила его в саду, среди деревьев и злаков Фрогмора. После чего на сорок лет, до самой своей смерти, облеклась в чёрные шёлковые траурные платья. И каждый вечер в спальне раскладывала на постели ночные одежды Альберта, укрывалась его сюртуком и любимым его красным халатом, а утром велела слугам подавать для него таз со свежей водой.
