Из отсутствия новостей не следовало, однако, что мне не нужно скрываться и квартира Заза, в этом смысле, была идеальным убежищем.

37.

Как-то утром, когда Заза ушла на работу, я рискнул пойти в парикмахерскую. Там мою шевелюру, усы и бороду привели в порядок, и в таком улучшенном виде, я, - неожиданно, - проник в цветочный магазин. Я был тронут радостной и гордой улыбкой, которой Заза меня встретила. Она меня представила хозяйке, и было очевидно, что на нее я произвел самое лучшее впечатление. Еще немного и она поздравила бы Заза с таким удачным выбором: какой, мол, ваш друг представительный, какой серьезный, какой элегантный! Последовало приглашение ее к нам, откушать, в ближайшее воскресенье, после чего я присутствовал при продаже двух или трех букетов. Заза умело заворачивала, приклеивала этикетки, а хозяйка, с радостной улыбкой, принимала деньги. Я был в положении не то привилегированного, не то имеющего какие-то тайные права, человека. Я вышел из магазина раздраженным, раздраженным же вошел в квартиру. Если оказывалось, что моему драматическому недоумению должно так просто придти на смену спокойное "мелко-коммерческое житие", то не утрачивало ли мое убежище всякий смысл, и сам я не должен ли был подозревать себя в пошлой фальши?

{152} Я смотрел на окна, смотрел на то, как все чисто убрано, как все блестит, и удивился тому, что у, в сущности примитивной, Заза было так много вкуса: ничего банального в устроенной ею комнате я не находил. Но легче от этого мне не становилось.

Заскрипел тогда в замочной скважине ключ, дверь отворилась и, смущенная, робкая и радостная, приблизилась ко мне моя подруга. В первый раз с тех пор как я ее знал, видел я у нее такое выражение ! Глаза мерцали, губы были сложены не то в улыбку, не то в вопрос! Она меня обняла, она ко мне прижалась, она что-то шептала. И так просто было проникнуть в сокровенную сущность ее мыслей: "Вот, наконец, после стольких усилий, после такой заботы, после такого долгого ожидания ты поправился и ты мой... Ты пошел навести красоту и сейчас же пришел мне показаться! Конечно! Я сразу все поняла!".

Я не знаю, какие скрещиваются, сплетаются, расходятся и вновь друг друга находят линии, образы, узоры и краски в том мире, куда меня увлекла Заза, и не знаю, каким побуждениям мы, в этот мир проникнув, подчиняемся. С меня довольно знать, что мы подчиняемся и что от частицы самих себя отрекаемся радостно. Знаю еще, что таких благодарно-влюбленных глаз, какими были глаза моей любовницы после первых объятий, я никогда не видел, и никогда не увижу. И еще знаю, что мне было больно: я не мог ей ответить тем же! Чтобы ее не терзать и не мучить с первого же шага, я спрятал тогда в глубину души все сомнения и все упреки себе, заменил обман самообманом. Ей ведь предстояло пострадать от моей слабости, не мне!

Вечером складная кровать исчезла, на столе и на полках появилось множество цветов. Заза постелила тонкие простыни, достала свою самую красивую, шелковую рубашку.

И превратилась тогда комната больного в брачный покой: без всякой церемонии, без оповещения, с глазу на глаз Заза выходила за меня замуж, принимая, вероятно, мое молчание за знак согласия. Она повидала мне тогда всю свою жизнь, рассказав, что у нее было не один, и не два любовника. Свою наивную нетронутость она отдала молоденькому матросу торгового флота, который, прожив с ней два месяца и обещав жениться, ушел в плаванье и не вернулся. Никогда ничего она о нем так и не узнала. Потом был сын булочника, тоже обещавший жениться, но после нескольких месяцев встреч в отелях сознавшийся, что он не сын булочника, а его подмастерье, что при этом женат, и что у него самого недавно родился сын. Потом появился коммерческий агент, уезжавший, приезжавший, снова уезжавший и снова приезжавший. Он торговал кружевами и наборами для дамского белья.

Он ее, как ей казалось, любил по-настоящему, часто делал подарки. ("Вот, - сказала она с обезоруживающей простотой, - эту рубашку я с той поры сохранила!"). Но получив назначение в другую область, он уехал и хоть и обещал ее выписать, но не только не выписал, но вообще ничего о себе не сообщил. Потом появился не то банкир, не то делец, увезший ее в роскошном поезде, но на утро, по прибытии в столицу, купивший ей обратный билет {153} третьего класса и сказавший, что он "передумал". За ним последовал владелец обувного магазина, с которым, чтобы не потерять места, ей приходилось, время от времени, ездить в рестораны и подчиняться тому, что за этим следовало. Но однажды, он ее побил и ей пришлось убежать. Тогда она поступила в цветочную лавку, вскоре после чего ее взял под "свое покровительство" парикмахер, о котором я уже знал. С ним она прожила некоторое время совместно, и от него она отделалась незадолго до нашей встречи.

- Он только курил, пил и пел, - закончила Заза, меланхолически.

- Пел?

- Да. У него была гитара. Он перебирал струны и что-то урчал, очень плохо. Он уверял, что если бы не бедность, то сделался бы знаменитым, но что соединить работу в парикмахерской и искусство - невозможно. У нас была квартирка. Я его там оставила и переехала в гостиницу, но он, после этого, от квартиры отказался и поселился у матери. Но я тебе про все это уже говорила...

И прибавила:

- Ты моя первая настоящая любовь. Прошлое не считается. Да и можно ли их всех с тобой хотя бы сравнить?

Как было реагировать, что было ответить? Недоумевая, я молчал. Она ничего от меня не требовала: ни обещаний, ни планов, ни заверений. Ей довольно было того, что я тут, рядом, что ей можно меня ласкать, целовать и что я всему этому подчиняюсь, позволяю это так же, как позволял за собой ухаживать, давать лекарства, укладывать в постель, оправлять одеяло когда хворал. От нее исходили и тепло, и благоухание, и такая в глазах ее светилась нежность, столько бесхитростной преданности, что даже моему, раздвоенному сердцу становилась доступной благодарная сладость.

- Я тебя люблю, я тебя люблю, - повторяла она, - и никого до тебя не любила. Все что до тебя было - не было! Ни с кем я того не чувствовала, что чувствую с тобой.

Но ни разу не спросила: люблю ли я ее? Точно боялась.

Когда я оставался один и, по установившейся привычке, принимался шагать от одной стены к другой, в мыслях моих - которые я направлял в ту же все сторону, пытаясь что-то ускользающее понять, появились новые уклоны. Я чуть ли не упрекал себя в том, что соглашаясь на любовь и на ласку Заза, я откликнулся на сигнал: можно ведь и отдохнуть! И спрашивал себя: не воспользоваться ли тем, что случилось, чтобы сдаться и двинуться по новому пути?

Как-то, открыв газету, я прочел: "Исчезнувший шоколадный фабрикант. Тайна, которой покрыто это исчезновение, так и остается тайной. Поиски не привели ни к какому результату несмотря на осторожный опрос целого ряда находившихся с фабрикантом в сношении лиц. И хотя ничего не было в его частной жизни обнаружено такого, что могло бы послужить поводом к самоубийству, именно оно остается самой

{154} правдоподобной гипотезой. Случаи непреодолимого влечения к самоуничтожению так же установлены, как случаи внезапного безумия".

- Ах, если так, то вот: расскажите о весельи, милые ! - воскликнул я, припомнив врезавшуюся мне в память строчку какого-то стихотворения. Учитель истории Шастору! И я! - Я почти был готов, когда вошла Заза. Она была розовой, хорошенькой, глаза ее блестели, она смеялась! Все чаще и чаще она была такой, как бы давая мне понять, что все теперь введено в колею, и что она во всем на меня полагается. В ней расцветала совершенная женственность, дополнявшая уже раньше замеченные мной качества ее сердца и души. Она упраздняла свою надо мной опеку, заменяла возникшие между нами, во время моей болезни, отношения другими, не случайными, а окончательными. Она словно говорила, что теперь ее очередь подчиняться, и что она будет счастлива мне подчиниться. И я не побежал на мол, и не бросился в воду. Как-то уж очень резко оказались противупоставленными "царство теней" и объятия Заза!