- Что? - спросил я, не поняв.
- Вы мой единственный наследник, - прошептал он. - Нотариус меня очень утомил..,
Он стал судорожно дышать. Сестра и доктор вошли и последний тотчас же пощупал пульс.
- Пусть все выйдут, - сказал он. - Укол. Скорей.
Сестра бросилась к столику, стала надпиливать ампулку. В соседней комнате, куда мы проникли, я увидал испуганное лицо старушки-экономки. Я не знал что сказать, не знал что делать. Я был точно у подножья скалы, подняться на которую очевидно нельзя: стоишь перед ней, смотришь на нее, и не знаешь, что делать, о чем думать?
Прошло несколько минут, наполненных до невозможности тягостным молчанием. Наконец дверь отворилась и появился доктор. Он сказал что припадок миновал благополучно, но что для верности он задержится еще на четверть часа.
- Больше его не тревожьте, - распорядился он, - ваш визит уже не пошел ему на пользу.
- Так это он меня вызвал.
- Он ли вас вызвал, сами ли вы пришли, - отрезал доктор,
значения не имеет. Если мои указания не будут выполнены, я ни за что не ручаюсь.
- После завтрака, - вмешалась старушка-экономка, - приходил нотариус, и пробыл довольно долго. Это он его утомил, а не директор. Директор приезжает каждый вечер.
- Не спорю, но подтверждаю, что нужен абсолютный покой. Сделав неопределенный жест рукой, он вернулся в спальню. Я посмотрел на Мари и заметил, что из-под всегда опущенных ее ресниц скатились слезинки.
{16} - Зачем, зачем все так было? - прошептала она. - Зачем вы сказали?..
- Теперь едем обедать, - оборвал я ее, почти резко.
3.
В автомобиле, который вез нас в ресторан, я не то, что обдумывал сложившееся положение, а как бы искал, какой внутренней стороной мне обратиться к Мари? Конечно она мне нравилась, в этом не было ни малейшего сомнения. Но было ли этого достаточно для того, чтобы решиться посвятить ей всю жизнь, или, по меньшей мере, продвинуться с ней по тому пути, который приводит к совместной жизни?
Как будто для этого нужна любовь. С другой стороны мной только что были сказаны и подтверждены, да еще в несколько торжественную минуту, обязывающие, связывающие слова, такие, от которых нельзя отказаться без ущерба, без стыда, без упрека самому себе, без нарушения требований чести. Могли, конечно, в Мари таиться свойства, нужные для возникновения настоящей любви и счастья. Но как это разгадать? А ничего не зная о ней, жениться только для того, чтобы остаться верным случайному восклицанию, - не легкомыслие ли это в последнем счете?
Входя в ресторан, Мари, по своему обыкновенно, смотрела себе под ноги. Когда к ней подбежал шассер (так в оригинале), чтобы помочь скинуть пальто, она взглянула на меня смиренно и почти жалко улыбнулась. Что было в этой улыбке? Просьба о прощении? Готовность стать рабой, никогда ничего не требовать? Я еще раз подумал, что если я подчинюсь магической силе сказанного мной слова, то и для нее это может стать источником мучения, и я сам, даже стараясь все всегда к лучшему устроить, только буду ее терзать. Мы выбрали столик, сели. Я спросил Мари об ее предпочтениях, но она так на все заранее была согласна, что я составил меню сам. Невесело начинался мой обед с этой барышней, обед, к которому я так стремился. Колеблясь, не зная, как приступить к разговору, досадуя на себя за это, несвойственное мне, колебание, за неумение разобраться в путаница намерений и побуждений, - я, со злобностью, допустил мысль, что Мари может быть просто интриганка, что у нее одна цель: непременно и поскорей выйти замуж, и что, узнав случайно, что я стану богатым, она, в моем отношении, будет особенно предприимчивой. Я посмотрел на нее с враждой и спросил, резко:
- О чем вы думаете?
- О вас, - ответила она. - О том, что вы теперь наверно раскаиваетесь, что назвали меня невестой. При других обстоятельствах это могло сойти за глупую шутку, но в этой обстановке... Зачем вы это сказали?
- Это было первым пришедшим мне в голову предлогом для {17} того чтобы объяснить ваше присутствие, ваше, в некотором смысле, вторжение.
- Я сама это поняла именно так, - ответила она, - а теперь я чувствую, что у меня что-то в душе надломлено.
И так как я промолчал, то она прибавила:
- Не надо опровергать, пока он жив. Для него вытекло бы лишнее волнение. Когда его не будет, все очень просто устроится, так как выйти за вас замуж я все равно не могу.
- Не можете выйти за меня замуж? - спросил я, и от одного того что я произнес эти слова, мне стало не по себе, почти тревожно. Не делал ли я, в это мгновение, еще шаг по той дороге, с которой только что хотел свернуть?
- Не могу. Не знаю, как вам сказать. Не могу, потому что у меня есть прошлое...
Это признание до такой степени противоречило всему ее целомудренному облику, всей ее скромности, ее всегда потупленному взгляду, что я спросил себя, не клевещет ли она на себя, не прибегла ли к хитрости, чтобы облегчить мне отступление? Но тут же, следом, как бы вплотную, последовало опровержение. Впервые, с тех пор, как мы сели за стол, она подняла на меня свои глаза. Она мне их дала: на, мол, читай в них. И когда она их отвела, когда снова опустились длинные ресницы, я сам попросил: "еще, еще". И она вторично дала их мне, и так кротко, так целиком, так покорно, что никакого не могло остаться сомнения: Мари просила меня не осудить ее за прошлое и разрешала взять обратно опрометчиво данное слово.
Промелькнули тогда, перед моим умственным взором, один за другой цеплявшиеся образы. Связывавшую их зависимость я не различал, и для того, чтобы найти объяснение, спросил себя: не приостановилось ли на секунду время? Действительно ведь разница между моими обычными заботами об установке аппаратов, счетоводстве, о найме персонала, о новой форме упаковки шоколадных плиток и тем, что произошло сначала у постели почти умирающего старика и потом здесь, в ресторане, была так неожиданна, что я точно бы заглядывал в другой, доселе от меня скрытый мир.
- Это не имеет никакого значения, кто в наше время про это думает, кто с этим считается? - произнес я, удивляясь и словам своим, и тону моего голоса: надо было найти другое определение, и надо было говорить не с деловыми, точными ударениями. - Я сам не безгрешен. Я был студентом, и когда был студентом, у меня были приключения. Были и после... Так что как же мне вас упрекнуть в чем бы то ни было? Мы на равной ноге.
- Молодым людям позволено гораздо больше чем девушкам, - прошептала она. - Мне и в голову не пришло бы упрекнуть вас за ваши связи. Даже если они были многочисленны. Но не сказать вам, что я не девушка, а женщина, я не могла. Так лучше, так ясней, так проще. И вам легче будет решить: надо или не надо.
{18} - Что надо или не надо'?
В умоляющих глазах заблестела слезинка.
- Чтобы все продолжалось так, как началось там, у его постели. прошептала она и закрыла лицо руками.
Я же думал: "Притворство это, или нет? Ведь не могла же она меня полюбить в эти несколько минут? Ну а сам-то я? Не мог ведь и я. Так почему же я не встаю, не прощаюсь, не ухожу?"
- Вот закуски, - почти пропел, с веселой вежливостью, метрдотель.
Улыбка его была более чем радостной: она буквально цвела на его губах. Увидав в каком состоянии Мари, он, внезапно, с непостижимой легкостью, превратился в олицетворенную заботливость и осведомился, не "нездорова ли мадам, не хочет ли она чтобы горничная проводила ее в уборную?"
Мари отняла руки от глаз и, тихо улыбнувшись, сказала, что все прошло, что было только небольшое головокружение.
Но точно оживляемые своей собственной волей, или обладающие независимой жизнью, вопросы продолжали вставать. "Почему, обязательно, нужно, - спрашивал я себя, - много времени, чтобы полюбить? Не может ли любовь, как электрический ток, пронзить мгновенно? Кроме того, мы ведь уже встречались в автобусе до того, как я переменил службу, и еще тогда она мне понравилась настолько, что я ее не только не забыл, но еще был искренно огорчен когда не смог придти на свидание. И теперь, когда я на нее смотрю, я вижу, что она мне очень, очень нравится. Очень, очень. В ней такая чуткость, которой я никогда ни у кого не видел, и мне так нужно, чтобы рядом со мной всегда была вот такая чуткость. И она тоже обо мне помнила. Не проще ли сказать себе, что у нас взаимное притяжение, которое, у постели умирающего, вышло наружу, проявилось? Тайное стало явным, и прежде всего для нас самих..."
