В 1904 году уже чувствовалось приближение революции. Вернувшись из ссылки, я не поверил своим глазам. В дни юности, когда я начинал революционную работу, нас была горсть; в 1904 году революционных рабочих уже были тысячи. Происходили демонстрации, митинги. На улицах раздавались революционные песни, кое-где появлялись красные флаги. За демонстрантами гонялась полиция, но она не могла справиться с рабочими. Разгонит в одном месте — соберутся в другом.

Первое время я только присматривался к тому, что происходило, но не прошло и месяца, как я включился в работу.

Горячее это было время. С митинга на митинг, с собрания на собрание, с демонстрации на демонстрацию. А когда в январе 1905 года мы узнали о выступлении петербургских рабочих, рабочая Варшава сразу приняла боевой вид. Даже мальчишки не остались в стороне. Метко брошенными камнями они разбивали уличные фонари, и преследовавшие рабочих казаки и жандармы в темноте не могли употреблять оружия.

Улицы преграждались баррикадами, бои с казаками участились. На выстрелы рабочие отвечали выстрелами.

В конце года мы узнали о московском восстании. Рабочие только и ждали известий из других городов, чтобы восстать и в Варшаве.

В это же время стало известно, что царское правительство собирается послать войска из Варшавы в Москву для подавления восстания. Этого нельзя было допустить. По указаниям партии в центре города была устроена демонстрация. Для того чтобы защитить демонстрацию от казаков, выделено было несколько десятков рабочих. Они должны были выступить против казаков и бросить бомбы, чтобы задержать казаков и дать возможность демонстрантам уйти.

Все было сделано так, как указала партия. После этой демонстрации власти не решились отправить войска в Москву. Но несколько человек, оберегавших демонстрацию и встретивших казаков стрельбой, были арестованы, преданы суду и приговорены к смертной казни.

Они содержались в подследственной тюрьме. О побеге из этой тюрьмы нельзя было и думать. Она помещалась в центре города, караульные находились и внутри тюрьмы, и снаружи, а на каждом углу соседних с тюрьмой улиц стояли цепи солдат.

Но однажды, когда я дежурил в бюро Центрального комитета партии, ко мне пришла партийка Юлия.

— Вит просит вас притти к нему на свидание.

— Что?

Я не верил своим ушам.

— Вит просит вас притти к нему на свидание.

Вит — испытанный партиец, бежавший из Сибири, член Центрального комитета, сидевший в знаменитой тюрьме Павьяк, меня, бывшего каторжанина, нелегального, разыскиваемого полицией, зовет «на свидание» в тюрьму!.. В первый момент это мне показалось диким.

Но звал Вит, серьезный деятель, взвешивающий каждое слово, обдумывающий каждое решение.

— Он вам не говорил, в чем дело?

Юлия, сестра Вита, во многом напоминающая брата, спокойно ответила:

— Нет. Он сказал только, чтобы вы пришли к нему вместе с нашей матерью в качестве родственника. Документы одного из родственников я вам на всякий случай доставлю завтра.

Кто-то вошел за инструкциями. Юлия ушла.

На следующий день я отправился с матерью Вита в Павьяк.

Не могу сказать, что я без волнения перешагнул порог тюрьмы, в которой в качестве каторжника сидел двадцать лет назад. Я понимал, что малейшая случайность, какая-нибудь непредусмотренная, неожиданная встреча, и я застряну в этой тюрьме уже не как посетитель, а как житель.

Нас ввели в канцелярию. За столами строчили тюремные чиновники, то и дело пробегали надзиратели, одних заключенных уводили, других приводили, а у перегородки, которой была отгорожена канцелярия, толпились посетители.

Мать Вита предъявила разрешение на свидание с ним для нее и для родственника.

Дежурный надзиратель, ничуть не сомневаясь, тотчас же отправился за Витом, и минуту спустя Вит уже стоял по ту сторону перегородки.

Сухо, кратко, деловито он разъяснил, зачем меня вызвал. Речь шла об освобождении из подследственной тюрьмы десяти товарищей, приговоренных к смерти за оборону демонстрации. Пока приговор не утвержден генерал-губернатором, они будут содержаться в Павьяке, но, для того чтобы совершить над ними казнь, их перевезут в Варшавскую цитадель.

Время еще есть, и этим нужно воспользоваться, чтобы их спасти.

В фантазерстве Вита нельзя было заподозрить, и тем не менее все, что он говорил, мне показалось такой фантазией, что вряд ли можно было серьезно ее обсуждать.

Но Вит спокойно развивал свой план:

— Смотрителю надо отправить за подписью обер-полицмейстера Майера бумагу с извещением о том, что в таком-то часу явится в тюрьму жандармский ротмистр с конвоем за приговоренными к смерти арестованными такими-то и что к этому времени и арестанты должны быть подготовлены к отправке, и тюремная карета должна быть наготове. Подобрать людей для выполнения этого плана нетрудно: смелых, решительных и, главное, находчивых людей найдете.

Ничего фантастического в этом плане нет,— добавил он спокойно, но категорически, словно догадываясь, какое впечатление произвело на меня его предложение. — Но надо торопиться.

Минуту спустя Вит стоял по ту сторону перегородки.

Я был настолько ошеломлен, что далее не возражал Виту. Умолк и он, но не надолго.

— Это надо сделать и можно сделать, — настаивал Вит. — Кружок портных изготовит обмундирование, жестяники — бляхи на шапки, военные подготовят «полицейских» или «жандармов».

Я отдавал себе ясный отчет в трудности и опасности этого дела (Варшава была тогда на военном положении), но сознавал вместе с тем огромное значение успеха.

— Попытаемся.

Вит только и ждал этого заявления.

— Я уверен в успехе, — сказал он на прощание.— Да, еще одно: смертникам об этом ни слова. Их волнение может провалить дело.

С этим я согласился, и мы попрощались.

В этот же день я доложил на заседании Центрального комитета о своем свидании с Витом. Меня выслушали не перебивая, но, узнав, в чем дело, подробностями уже не интересовались — до такой степени это казалось всем фантазией.

— И это предлагает Вит?— недоверчиво спросил степенный Ян, один из виднейших членов Центрального комитета.

Но неожиданно для всех проект Вита горячо поддержала присутствовавшая на заседании Анна.

— Это не так фантастично, как на первый взгляд кажется, — заявила она спокойно.

С мнением Анны считались. Ее заявление всеми было понято, как предложение участвовать в этом деле. 

— Во всяком случае нужно попытаться, — настаивал и я в ответ на скептические улыбки других членов Центрального комитета.

Дел было много, и они, чтобы отмахнуться от этих, по их мнению, фантастических планов, решили поручить выполнение их нам.

— Попытайтесь. Предлагаю, — заявил Ян,— возложить это дело на Болеслава (мой тогдашний псевдоним) и Анну и отпустить на это необходимые средства.

— И пусть нам время от времени докладывают о ходе дела, — вставил другой член Центрального комитета.

— Незачем, — отмахнулся Ян. — Предоставим это на их усмотрение.

Все предусматривающая Анна потребовала, чтобы нас, пока дело не будет доведено до конца, освободили от других партийных работ.

Это уже менее пришлось по вкусу, но все же было принято:

Мне трудно передать, что я в этот момент переживал. С одной стороны, в Павьяке томились в заключении десять человек, приговоренных к смерти, жизнь которых зависела от того, удастся ли их увезти; с другой — для этого надо было такое же число находившихся на воле активных и самоотверженных партийцев подвергнуть такой же опасности и дать возможность правительству в случае неудачи вместо десяти виселиц воздвигнуть двадцать. А что, если они, уже проникнув в тюрьму, очутятся в западне, тюремные ворота закроются за ними, и они даже с оружием в руках не смогут из этой западни вырваться, так как, кроме тюремных надзирателей и караульных, при первом же выстреле тюремный двор заполнят сотни солдат?..