— Я не застал его дома. Соседи сказали, что Бэрбуц сбежал в Радну.

— Сбежал? — недоверчиво переспросил Суру. — Что-то мне не верится. Как бы ни случилось с ним чего. Я слышал, что вчера разгромили редакцию «Крединцы». Сторожа убили топором. Мы должны быть очень осторожны и действовать быстро. Ты, Фаркаш, приведешь сорок товарищей из «Астры» и примешь по инвентаризации помещение, принадлежавшее немецкой этнической группе. Сложишь все документы в одну комнату и запрешь ее. Ты, Хорват, организуешь охрану. С улицы, у ворот, можешь поставить военного в форме. Надо, чтобы все выглядело официально. Понимаешь?.. А ты, — повернулся он к Герасиму, — если я не ошибаюсь, работал с — молодежью. Фаркаш, подбери ему помещение, пусть он соберет там молодежь.

Суру отдал распоряжение привлечь всех, кто был связан с партией, когда она ушла в подполье, или участвовал в деятельности «Красной помощи».

— А чего тебе удалось добиться в комендатуре? — в свою очередь спросил Фаркаш Суру.

— Почти ничего… комендант не захотел меня принять. Я разговаривал с его адъютантом, неким Богзой, он был очень сух со мной. Единственно, что я понял из разговора с ним, так это то, что на границе ведутся какие-то приготовления.

— Может быть, немцы готовят контрнаступление?..

— Не знаю… На улице я встретился с Вику, нашим связным… Он сказал, что мобилизовано военное училище в Радне… Если станет что-нибудь известно, он нам сообщит… Вот пока и все.

— А о совместных действиях ты с адъютантом не говорил?..

— Говорил. Он сказал, что не получал приказа о сотрудничестве армии с гражданским населением. Потом спросил, есть ли у меня какое-нибудь письменное распоряжение.

— Надо было бы написать. Если им нужна печать, то за этим дело не станет.

— Дело не в бумаге и не в печати. Мне кажется, комендант не хочет ни во что вмешиваться.

В тот же день Фаркаш с помощью нескольких рабочих— членов «Астры» — прибил новую вывеску к фасаду здания, где раньше помещалась этническая немецкая группа. На новой картонной вывеске было написано: «Коммунистическая партия Румынии». Удивленные прохожие останавливались перед домом, шептались; какие-то монашенки перекрестились и побежали, будто за ними гнались. Но когда у входа встали двое рабочих в спецовках, с ружьями за спиной, зеваки разошлись. А портной, который жил как раз напротив, закрыл ставни, вышел на улицу и стал задерживать все проезжавшие мимо повозки, упрашивая помочь ему поскорее вывезти отсюда свою мастерскую. Но никто не обращал на него внимания, все очень торопились. Наконец портному это надоело, и, видя, что вооруженные рабочие у дверей комитета партии не собираются нападать на него, он снова открыл свою мастерскую и принялся за работу. Суру, наблюдавший все это в окно, развеселился. Он оставил Герасима охранять помещение и приказал ему записывать все необычное, что произойдет на улице. Вечером, когда Суру вернулся и прочел рапорт Герасима, он еще больше развеселился. Бумага запечатлела следующие события:

«4 часа. Проехал катафалк, нагруженный капустой. Лошади покрыты попоной.

4 часа 30 минут. Два человека, не заметив охраны, хотели бросить камень в окно комитета. Часовые выстрелили, оба смылись.

5 часов 20 минут. В здание комитета вошли четверо гражданских. Под гражданской одеждой у них оказалась немецкая форма. Арестовали и заперли в подвал.

7 часов. От рабочих текстильной фабрики пришел товарищ Албу. Он ждет в помещении охраны».

— Хорошо, Герасим, пойдем посмотрим, что там у товарища Албу.

4

Албу был высокого роста, лысый, в очках с золотой оправой. Два года назад он пожертвовал четыреста леев «Красной помощи». Сегодня утром он еще не знал, что вечером будет представлять текстильщиков в комитете коммунистической партии. Все началось со свидания с бароном Вольманом. Албу пришел к директору фабрики с регистрационным журналом.

— Вы меня звали, господин барон?

— Да, дорогой Албу. Я слышал, что вновь создается коммунистическая партия, а ты теряешь время на проверку регистрационных журналов.

Албу машинально спрятал журнал за спину. Вольман рассмеялся:

— Нехорошо, Албу… Тебе следует быть активнее. Ты должен ругать меня, всячески поносить…

Албу сделал большие глаза, снял запотевшие очки и вытер их кончиком носового платка, который торчал из кармашка пиджака.

— Да, дорогой Албу, тебе следует быть поактивнее.

Албу вернулся в контору совершенно уничтоженным, он не знал, что делать. Как же это он станет ругать, поносить барона? До сих пор всякий раз, как упоминалось имя господина барона, Албу невольно сгибал спину— ему казалось, что перед ним стоит сам барон. Его коллега по конторе, полная, веснушчатая, сильно накрашенная женщина, спросила:

— Тебя отругал шеф? — Она знала, что Албу не нравилось, когда она называет Вольмана шефом. К ее удивлению, Албу не рассердился. Тогда она добавила: — Что-нибудь случилось?

— Да. С меня хватит наглых приказов барона! Я сыт ими вот так! — он провел рукой по узлу галстука. — Я гну здесь спину за восемь тысяч леев, а он загребает всю прибыль. Удивляюсь, как это его до сих пор терпят рабочие.

Женщина оглянулась: хотела убедиться, что их никто не слышит.

— Господин Албу, я вас не понимаю…

— Я сам себя не понимал, — Албу ударил кулаком по столу. — И не понимаю, как это я его терпел столько лет! Это же обыкновенный капиталист!..

Не прошло и двух часов после этого происшествия, как Албу, взобравшись на прядильный станок, уже размахивал руками:

— До каких пор мы будем позволять барону эксплуатировать нас? До каких пор он будет выжимать из нас все соки? Да, товарищи! Мы, рабочие, сознавая свою классовую миссию, должны бороться против всех эксплуататоров!

Рабочие смотрели на него с удивлением, потом, заразившись его отвагой, тоже начали кричать:

— Правильно!..

— Правильно!..

— Господин Албу прав!

Поп, хилый рабочий с высохшим, как сухая маслина, лицом, вскарабкался на станок и запел «Интернационал».

Увидев приближающихся Суру и Герасима, Албу встал:

— Вы товарищ Суру?

— Да, я, — ответил Суру, протягивая ему руку. — Я слышал, что вы пришли от рабочих текстильной фабрики. Трифана знаешь?

— Ну как же! Это кочегар из котельной. Сегодня я провел собрание в прядильном цехе, и мы приняли резолюцию. — Албу порылся в карманах, вытащил помятую бумажку. — Первый пункт — установление спокойствия и порядка в городе. Речь идет об охране общественной собственности и имущества всех честных граждан.

Суру не скрывал, что доволен этим. Он хлопнул Албу по плечу и спросил, умеет ли тот красиво писать. Албу показалось, что он ослышался.

— Да, да, я спросил тебя, товарищ, умеешь ли ты красиво писать. Ну, умеешь ли ты красиво рисовать? Нам нужны плакаты. Сегодня вечером мы проводим митинг перед примарией.

Плакаты, сделанные цветными карандашами и развешанные в железнодорожном депо на вагоностроительном заводе и других крупных предприятиях города, дали небывалые результаты. Никогда раньше не собиралось так много народа, как на этот первый митинг, организованный коммунистами. За полчаса до начала появился Бэрбуц. Под глазами у него темнели круги, он коротко извинился:

— Я отвозил жену в больницу в Радну. Она очень больна.

— Ладно, ладно. Важно, что ты пришел. Тебя лучше знают в городе. Ты и откроешь митинг.

Бэрбуц произнес хорошую речь из окна зала заседаний. У него был густой баритон. Он умело подчеркивал согласные, говорил вдохновенно, выдерживал паузы, и слова лились бурным потоком. Фаркаш произнес речь на венгерском языке, а Албу согласился выступать по-немецки. Всем ораторам хлопали, митинг закончился пением «Интернационала». Люди не хотели расходиться, и Суру послал Албу на площадь сказать, что армия-освободительница завтра вступает в город.