— Папы нет дома, — сказала она ему вместо приветствия. — Он ушел к Фаркашу. Сказал, что ему надо с ним поговорить. А ты зачем пришел?

— Я тоже хотел с ним поговорить, — ответил Герасим и не мог не сознаться себе, что он, пожалуй, даже доволен, что не застал Трифана дома. Теперь по крайней мере была уважительная причина отложить разговор.

— А я не могу заменить его? — лукаво спросила Марта.

— Как ты можешь заменить его?

— А так просто. Поговори со мной… Или я недостаточно серьезна?.. Слушай, ты не хочешь проводить меня в город?

— Конечно, хочу, — быстро ответил Герасим. — С удовольствием. Куда ты идешь?

— На берег. Отец велел мне каждый вечер целый час гулять. Это как будто очищает легкие…

— Да-да, — машинально подтвердил Герасим.

Еще два дня назад он бы очень обрадовался, подвернись ему случай погулять с Мартой, но сейчас он не мог заставить себя слушать болтовню девушки. Он думал о своем брате, о его встрече с Бэрбуцем и о последствиях, которые не замедлят сказаться.

Петре вернулся из уездного комитета очень довольный и рассказал, как приветливо принял его Бэрбуц.

— Я даже не ожидал от него такого понимания, — рассказывал Петре. — Он все время улыбался и записывал что-то в блокнот. Сказал мне, что очень рад, что я обратился к нему, и, мне кажется, он действительно обрадовался…

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросила Марта.

Герасим вздрогнул:

— Ни о чем.

— Ты всегда так молчишь?

— Нет, обычно я люблю поговорить. Но, видишь ли…

— Что?

Герасим забыл, что хотел сказать. Он шел, опустив голову, и досадовал на себя за то, что не может начать разговор. Наконец спросил:

— Сколько тебе лет, Марта?

— Восемнадцать…

— Да, восемнадцать, — задумчиво повторил он.

Марта рассмеялась:

— Ты очень смешной.

— Смешной? — удивился Герасим. — Почему?

— Потому что ты молодой парень, а ходишь с таким мрачным видом, как будто тебе шестьдесят лет… Знаешь одну только фабрику да собрания. А еще что ты делаешь?

— Как, что делаю? Живу…

— Неправда. Когда я жила во Фрунзе, я каждый день ходила в госпиталь писать письма раненым. Помню, это было в воскресенье. У ворот госпиталя я заметила раненого с автоматом. Раньше я никогда не видела, чтобы ворота охранялись, и было очень забавно видеть часового в белом больничном халате. Я спросила его, зачем он здесь стоит? От кого защищает госпиталь? Он мне не ответил. Потом я узнала. От докторов. Знаешь, однажды больные провели заседание и обсудили вопрос о врачах. Они решили по воскресеньям не впускать в госпиталь ни одного врача, кроме дежурного. Пусть сидят дома, отдыхают, моются, отсыпаются. Потому что действительно врачи ходили усталые, измученные бессонными ночами, и уже нельзя было понять, кто больной, а кто доктор. Но доктора не испугались. Они перелезли через забор, вошли в госпиталь и работали до тех пор, пока не свалились от усталости. Тогда партийный комитет заинтересовался этим происшествием и сурово раскритиковал больных. Однако больные сказали, что война может еще продлиться годы, что врачи будут очень нужны и что всегда раненых будет больше, чем докторов. Поэтому докторов надо беречь. Так сказали раненые, и партийный комитет в конце концов вынужден был признать их правоту. Вот поэтому-то и поставили к воротам госпиталя часового.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Потому что мне кажется, что ты, как те доктора, которые перелезали через забор. Ведь социализм в одну ночь не построишь…

— Читаешь мне лекцию, политически воспитываешь меня?

— Нет, Герасим. Просто думаю о тебе. Все мы хотим, чтобы было лучше. Но не брать в рот ни крошки шесть дней, чтобы наесться до отвала в воскресенье, — это же глупость… Ты видел «Безымянную звезду»?

— Что это такое?

— Эта постановка такая. Мне кажется, что это буржуазная пьеса, но ведь я целых два часа с напряжением следила за событиями. А после театра много передумала. И в первую очередь о том, что есть множество прекрасных вещей, которые мы не замечаем из-за того, что привыкли к ним. Солнце, например. Вчера, когда я утром выходила из дома, оно как раз только поднималось. Я подумала, а видишь ли ты солнце?..

— Когда я вчера утром шел на фабрику, солнце еще не взошло… Но даже если бы оно и взошло, я все равно не мог бы идти, задрав голову. На нашей улице такая грязь, что, если не смотреть под ноги, увязнешь в грязи по колено.

— Ну хорошо, а здесь-то ведь нет грязи…

— Нет.

— А ты все равно ничего не замечаешь?

Герасим поднял глаза к небу: среди бегущих облаков возник острый серп луны.

— Смотри-ка, луна взошла, — наивно удивился Герасим и не понял, почему Марта засмеялась.

Он спросил ее:

— Почему ты смеешься?

— Так просто.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

Герасим пристально посмотрел на нее: в лунном свете лицо ее казалось бледным. Только глаза блестели. Герасим близко придвинулся к ней. Марта отступила на шаг, потом еще на шаг, но Герасим подошел к ней, обнял за плечи. Марта не сопротивлялась. Герасим наклонился, он хотел поцеловать ее, но передумал: «Только этого мне сейчас не хватает, впутаться в новые осложнения». Он сказал, как будто рассматривал ее глаза:

— А я и не знал, что у тебя такие черные глаза…

— Да, — слазала она разочарованно. — У меня черные глаза, товарищ Герасим. Может быть, проводишь меня домой? Час, наверное, уже прошел…

— Да, я тоже так думаю. Пойдем.

Глава XVII

1

Елена Трифан осторожно закрыла дверь спальни и вышла в кухню. Еще не было пяти часов, но она с детства привыкла рано вставать. И потом она никогда не позволила бы кому-то орудовать у нее на кухне. Даже Марте или Георге. Правда, иногда ей случалось ссориться с Георге из-за какого-нибудь пустяка (изредка и он оказывался прав), но на кухне — никогда! Елена с удовольствием оглядела белые скатерти. Соседки без конца спрашивали ее, что она делает со своими скатертями, отчего они у нее всегда выглядят, как новые, будто только что из магазина.

Никакого секрета тут нет, просто надо их выстирать и хорошенько накрахмалить, а соседки воображают, что она колдует над ними. Она внимательно посмотрела на салфеточки. Только бы Георге не привязался к ним. Последнее время он сует свой нос во все женские дела-Впрочем, он и раньше вел себя так.

Она поставила кипятить молоко и принялась мазать хлеб салом. Марте нравился хлеб с салом. А о Марте следует позаботиться: с некоторых пор Елене кажется, что девушка похудела, стала совсем как щепка. И не удивительно.

Елена была недовольна. Ведь она не Георге, который делает вид, что в восторге от всего происходящего вокруг и особенно от «своей дочки». Она не могла смириться с этими бесконечными заседаниями. О чем они там говорят? Конечно, просто тратят время. Однако Георге не желал ничего слушать.

— Надо, жена! Надо!

Это все, что он отвечал ей, и она должна была соглашаться, если не желала с ним ссориться. Не такая уж она ограниченная, чтобы не понять. Только вот муж ее в последнее время совсем разучился говорить, все больше ворчит. Во времена давно прошедшей молодости он ей и нравился именно своей немногословностью. Он был не такой, как все парни его возраста, которые без умолку болтали. А вот теперь, когда годы улетели, как стая журавлей (а годы, к сожалению, не возвращаются обратно, как журавлиные стаи), ей хотелось больше бывать с ним вместе, посидеть у печки, поговорить о том, о сем, посоветоваться, какого мужа неплохо было бы найти для Марты.

Она положила хлеб на блюдечко с золотой каемкой. Вот уже четыре месяца каждое утро Елена готовит завтрак для дочки. Как трудно было ей вначале! Она ни за что не хотела отпускать Марту на фабрику, ведь девушка такая худенькая! А там, у Вольмана, все, кто работает с хлопком, заболевают туберкулезом. Она мечтала, чтобы Марта оставалась с нею дома, она бы учила ее, как делать ореховое пирожное и как жарить поросенка, чтобы у него подрумянивалась только корочка, а сам он был бы сочным.