«Вот так-так, меня выгоняют из партии, а я насвистываю». Он ускорил шаг, поспешил в котельную к Трифану. Тот стоял, прислонившись к черной, измазанной угольной пылью стене, и сворачивал из газеты самокрутку.
— Что случилось, Герасим? С чего это тебе так весело?
Лишь в последнюю минуту Герасим сдержался, чтобы не рассказать ему о Марте. Нахмурился.
— Мне совсем не весело. — И он передал Трифану все, о чем говорил с Бэрбуцем.
Трифан посоветовал обсудить этот вопрос с Жилованом или с Суру. Герасим рассказал и о разговоре с Суру.
— Ничего. Давай после смены встретимся в цехе.
Герасим вернулся в свой цех, по пути он снова прошел через прядильню.
4
— Ну вот, — сказал Жилован. — Я беседовал с Бэрбуцем. Не могу понять, что и думать, ведь я тебя знаю давно. Если ты полагаешь, что с товарищем Суру говорить бесполезно, тогда напиши в Центральный Комитет. Потребуй расследования…
— Как будто у Центрального Комитета нет других дел, как все бросать, срываться с места и разбирать недоразумения среди членов партии. У них работы выше головы…
— И все же это единственный выход, — задумчиво сказал Трифан.
— Но скажи все же, почему ты не хочешь ехать в Ширию? — спросил Жилован.
— Потому что у меня сложилось такое впечатление, что кто-то хочет от меня избавиться.
— Ты слишком высокого о себе мнения… Не такая уж ты важная персона, чтобы тебя понадобилось удалять.
— Повторяю, здесь дело не во мне, а в станках…
— Почему ты все время стараешься показать, будто только тебя одного волнует этот вопрос? Какая выгода Бэрбуцу от того, что станки не будут собраны?
— Ты совершенно неправильно ставишь вопрос, — перебил его Герасим. — Речь идет не о Бэрбуце, а о Вольмане. Ответь мне: почему не собирают станки?
— Не знаю, — признался Жилован. — Это единственное, чего я не понимаю…
— Ну вот, видишь?.. И Бэрбуц все время обходит этот вопрос. Он говорит со мной о Ширин, о чем угодно, но только не о станках. Именно поэтому я и не хочу уезжать отсюда. Если мы оставим это, станки еще год, а то и два будут ржаветь на складе.
— Я на твоем месте все-таки написал бы в ЦК.
— Нет. Я уже сказал тебе. Не стоит их беспокоите.
— Это же глупо! — рассердился Трифан. — Послушать только — нельзя их беспокоить! Для того они там и находятся, чтобы нам помогать. А сейчас их помощь как раз больше всего и нужна. Не нравится мне, что под тебя подкапываются. Вам не кажется странным, что Хорват, который пытался ускорить сборку станков, погиб по неизвестной причине, а теперь вот Герасима хотят послать на село? В чьих интересах все это делается? Ясно. Только барону выгодно, чтобы Герасима здесь не было или чтобы вопрос о его пребывании в партии был поставлен на обсуждение, чтобы Герасима уничтожили. Вот о чем нам нужно подумать, Жилован. Понимаешь?.. А то, чего доброго, его действительно исключат.
— Это невозможно, — разозлился Герасим. — Люди знают меня. Да и в конце концов не во мне дело, пусть меня исключат. Важно, чтобы началась сборка. Так и Хорват говорил. Ты помнишь? Люди будут судить обо мне не по партийному билету, а по делам.
— Да, но тебя лишат права голоса.
— Правда на моей стороне.
— Это верно. Но бывает, что правда вскрывается поздно…
— Хорошо, но ведь я желаю фабрике только добра.
— Я уверен, — заявил Жилован, — что и Бэрбуц желает фабрике добра.
— Возможно, — вмешался Трифан. — Только мне кажется, что его добро и добро Герасима — вещи разные. Такова диалектика. А кто из них прав, в этом убедимся потом. Время покажет, кто прав. Только вот до тех пор… Поэтому-то я и говорю, что тебе надо было написать тем, кто наверху.
В конце концов Герасим пообещал, что напишет товарищам в Бухарест, но в глубине души он не был уверен в необходимости такого шага.
Выйдя на улицу, он об этом и думать забыл. Дело казалось ему решенным. Ясно, что он прав, и даже если вопрос о нем будет поставлен на партийной ячейке (а в другом месте он и не может быть поставлен), ему нечего опасаться. Успокоившись, Герасим медленно пошел домой и снова вспомнил про ямочки на щеках Марты.
Дома он застал мать, беседующую с Корнелией. Герасим удивился неожиданному приезду Корнелии, тем более, что она дохаживала последние недели. Даже не поздоровавшись, он спросил:
Что это ты приехала, Корнелия? Что-нибудь случилось?
— Да, — поспешно ответила Корнелия. — Я едва тебя дождалась. Папашу арестовали…
— Арестовали?
— Да, — и она заплакала. — Его вчера арестовали.
— А за что?
— Ни за что. За здорово живешь. Вот за что! Не ужился с теми, которые в партии, вот они его и взяли позавчера утром. Пришли двое из полиции… А может, и не из полиции. Формы на них не было. И арестовали его. Перерыли весь дом. Даже в шкафу у Петре искали…
— У них были при себе какие-нибудь бумаги?
— Что-то было. Но я так напугалась, что почти и не прочитала их. Они откуда-то из экономической полиции или что-то в этом роде… Потом я пошла в примарию, и там мне сказали, что папаша — кулак…
— Ага, теперь я понимаю, — задумчиво сказал Герасим. — Наверное, он участвовал в каких-нибудь сделках…
— Папаша? — удивилась Корнелия. — Значит, ты его не знаешь! Он такой набожный, другого такого и не найдешь. Он не может никого обмануть, клянусь богом…
— Может быть, все-таки он сделал что-нибудь, — настаивал Герасим. — Припомни.
— Ничего! Говорю же я тебе. Он последние несколько недель даже из дома не выходил. Гнал цуйку. Урожай в этом году… Даже те сливы, которые, казалось, высохли, и те дали плоды…
— Может быть, он слишком много цуйки нагнал?
— Столько, сколько было плодов. Как каждый год.
— А где Петре?
— Он тоже приехал в Арад. Везде уже ходил. Был и в партии, сказал, кто он, но те ничего не захотели сделать. Тогда мы решили прийти к тебе. Ведь, как никак они тебя больше знают. Жаль, что у Петре не хватило терпения дождаться тебя. Если сейчас ты пойдешь в уездный комитет к Бэрбуцу, ты застанешь его там. Он пошел к нему пожаловаться… Не может быть, чтобы Бэрбуц нам не помог. Ты не пойдешь за Петре?..
— Нет, — устало сказал Герасим. — Не пойду…
Он опустился на стул и почувствовал такую усталость, как будто целый день таскал мешки.
5
На другой день Герасим бродил по заводу, как лунатик. Несколько раз он собирался пойти к Трифану рассказать о том, что случилось с Петре, но у него так и не хватило мужества. Он все время находил себе какое-нибудь занятие, чтобы оттянуть эту встречу, а в три часа, когда услышал гудок, пожалел, что разговор не состоялся. Во время обеда он сидел за столом рядом с Трифаном, но и здесь он придумал себе оправдание: слишком много вокруг народу! А позднее, когда они остались в столовой вдвоем с Трифаном, он промолчал, решив, что зайдет к Трифану вечером домой. Остаток дня Герасим скитался по городу, бродил по берегу Муреша, смотрел на мутные воды разлившейся реки. Сухие голые ветки ив свисали, словно тонкие сосульки. Предзакатный ветер тихонько раскачивал их, и они ударялись друг о друга с печальным стоном. Когда стемнело, Герасим, устав от бесцельных блужданий, решил не откладывать больше разговора. Будь что будет.
Он направился к Трифану. По дороге старался найти себе оправдание и невольно спрашивал себя, почему он должен отвечать за родственников Петре. Потом он устыдился этих мыслей и сказал себе, что он виноват в такой же степени, как и барон, который в свою очередь тоже мог бы спросить: «Чем я виноват, что мне в наследство досталась фабрика?» Сравнение показалось ему нелепым, и он ускорил шаг. Надо было обо всем этом поговорить с Трифаном. Он считал его единственным человеком, который может все рассудить совершенно беспристрастно. В воротах он встретился с Мартой. Она собиралась куда-то уходить.
