— Я скажу об этом Перчигу. — Вольман снова улыбнулся. — Он очень испугался?

— Он рассказал все…

Тогда он больше не пойдет.

— Это слабый человек. — Албу наклонился к Вольману. — Возможно, я смогу найти кого-нибудь…

Вольман не ответил.

— Впрочем… Что это я хотел сказать? Ах, да. У меня много друзей… — Он подмигнул. — Бэрбуц из уездного комитета… очень обязан мне…

— Я рад, — сказал Вольман скучающим тоном.

Албу вытащил из заднего кармана брюк большой синий конверт. Вольман взял его и запер в ящик стола.

— Извините, я на секунду выйду…

— Пожалуйста, господин Вольман, прошу вас…

Оставшись один, Албу осмотрелся. «Это уже кое-что. Дела идут чертовски хорошо».

Вольман вернулся с конвертом и положил его на стол перед Албу. Оба молчали. Албу смущенно кашлянул, потом сунул конверт в карман. Вольман машинально спросил:

— На улице все еще дождь? — И продолжал, не дожидаясь ответа: — Скажите, пожалуйста… Ведь у вас в руках было сорок тысяч, и вы всецело могли бы ими распоряжаться… Зачем же все это?

— Возможно… в один прекрасный день и я попрошу вас об одолжении, — сказал Албу и засмеялся. — А вообще-то мне не нравится иметь дело с иностранной валютой. Как будто в кармане у тебя динамит.

— Понимаю… вы боитесь… — с удовлетворением заметил Вольман.

— Я? — возмутился Албу. — Да я самого бога не боюсь!..

— Тогда, дорогой Якоб…

Дверь тихонько открылась, и на пороге появилась Клара.

— Добрый вечер, — вежливо сказал Албу и встал.

— Моя дочь Клара, — представил ее Вольман. — Мне кажется, вы знакомы.

Албу застыл. Его взгляд остановился на нежной белой шее девушке. Он переминался с ноги на ногу.

— Да, мы знакомы, — улыбнулась Клара. — Но я тебя давно не видела. Я слышала о тебе… Ты работаешь в полиции. Не бойся, я не болтлива, — добавила она быстро. — Только тебе могу пожаловаться. Знаешь, папа нехорошо со мной поступает…

Албу растерянно засмеялся:

— Ай-ай-ай, мадемуазель Клара, как ты можешь говорить такие вещи?

— Представь себе, он не пускает меня в Швейцарию. Он говорит, что не может оформить все это официально, — и она снова улыбнулась.

— Почему бы и нет, — самоуверенно сказал Албу. — Паспорт можно получить, но… — он нагнулся к Кларе, — ненадолго…

— Не понимаю?

— Обидно лишать страну такого сокровища. — Он засмеялся и поклонился.

— И что же?

— Клара! — вступился Вольман.

— Ты видишь? Такой уж он… — она обернулась к Вольману и сказала упавшим голосом. — Пришел Мол-нар… Он умирает со скуки.

Албу почувствовал себя лишним.

— Разрешите… Желаю вам приятно провести вечер. До свидания. Надеюсь, что…

— Милости просим в любое время, дорогой Якоб, — сказал Вольман.

Он проводил его до дверей и повернулся к Кларе:

— Что за поведение? Невероятно… Ты знаешь, с кем ты разговаривала? — сердито сказал Вольман, но, казалось, он не был очень недоволен. — А теперь иди.

— Оставляю тебя с этим очкастым верблюдом. Спокойной ночи.

3

— Не беспокойтесь. Я все слышал через дверь.

У доктора Тибериу Молнара, секретаря уездного комитета социал-демократической партии, была бурная молодость. Отец его был мельником в Печике, и дела шли очень хорошо, пока старик не пристрастился к картам. Случилось это неожиданно, и с тех пор он все ночи напролет проводил в Хучунге в заднем зале. Он мечтал только о червонных валетах и десятках треф. За два года спустил все накопленное: ему страшно не везло, и каждый вечер он надеялся отыграться. Но карта не шла. Разорившись, он запил и очень скоро сошел с ума. Дети разбрелись кто куда. Старший брат занялся коммерцией, благодаря ему Тибериу смог учиться в Дебрецене и в Мюнхене.

Жилось трудно, но Тибериу был молод и весел. Сейчас он с улыбкой вспоминал обо всем, что было связано с «mein alter Heidelberg»^[11], как он его называл. До сих пор он хранил среди самых дорогих сердцу реликвий эмалированную кружку с бронзовой крышкой, на которой была выгравирована эмблема города Гейдельберга — медведь с бочонком пива в лапах. В те годы день его обычно заканчивался в каком-нибудь прохладном погребке, где стояли длинные дубовые столы, сновали худые кельнеры с прилизанными блестящими волосами и пробором посередине, как на рекламе знаменитой туалетной воды «Лизоформа». Выжженные на кружке четыре стихотворные строчки стали первыми немецкими стихами, выученными им наизусть. Порой, когда его одолевали воспоминания, он декламировал их сам себе:

Wer nie mit einer vollen Maß

Auf einen Münchner Keller saß,

Der weiß nicht waß vor ändern Völkern

Der liebe Gott den Bayern gab…

^[12]

Его одолевала нищета, и он никак не мог завоевать себе место среди богатых и высокомерных студентов. Все это и толкнуло его к социал-демократам. Он написал несколько статей для «А мункас» и «Ди Фрейхейт», но вскоре началась война, и перед лицом опасности, угрожавшей священной Австро-Венгерской монархии, Молнар изменил своим принципам и ушел на фронт. Из Галиции он вернулся с негнущейся ногой.

Венгерская революция и диктатура пролетариата ужасно напугали его. Поэтому он решил посвятить жизнь борьбе за идеалы своей молодости. С возрастом он пришел к убеждению, что жизнь вообще-то течет спокойно и глупо пытаться во что бы то ни стало столкнуть с места колесницу революции. В конце концов сам он устроен неплохо, рабочим хватает на пропитание, а если то там, то тут вспыхивает забастовка, это еще ровно ничего не значит.

Все же после 23 августа он стал замечать внушающие беспокойство симптомы даже среди рабочих социал-демократов. Опасаясь, что Тодор лишит его руководящего положения в партии, он написал кучу статей в «Вочя попорулуй», в которых ожесточенно нападал на Маниу и Братиану. Таким образом его стали считать ярым врагом реакции. Никто не знал, что у него в альбоме с марками хранилась пачка писем от «дяди Дьюлы». Некоторые из них были посланы давным-давно, еще в девятнадцатом году, в первый приезд Манну в Арад, когда тот вел переговоры с правительством Кароли. Последнее письмо, в котором Мшшу давал Молнару разрешение ругать себя, если это понадобится для укрепления его, Молнара, престижа, он получил всего несколько месяцев назад.

4

Молнар торопливо вошел в кабинет. Вольман любезно пожал ему руку, помог раздеться и усадил в кресло. Молнар прислонил трость к креслу, чтобы она была под рукой, и признательно улыбнулся. Вольман смотрел на его усталое лицо, на седые мягкие волосы, вставную челюсть, прыгавшую, когда он говорил, и колючие усы, неумело подстриженные ножницами.

— Что нового, господин доктор?

— Боремся, боремся, — пошевелил Молнар белыми костлявыми пальцами.

Оба хорошо знали, что Молнар вряд ли может сообщить что-то новое. Он не раз уже рассказывал Вольману всю свою жизнь: как он учился, как жил, как женился. Впрочем, об этом последнем обстоятельстве он не очень любил распространяться, зато это было излюбленным предметом обсуждения и друзей его и врагов.

Маргарета, жена Молнара, десять лет жила у него в прислугах и вдруг неожиданно подала в отставку.

— Я хочу уйти от вас, господин доктор.

— Ты шутишь, Маргарета! Куда ты пойдешь? А что я буду без тебя делать?

И действительно, без нее он не мог разыскать даже свою трость, а тем более книгу или стакан. Зимними вечерами Маргарета помогала ему разбирать марки. Она понимала значение изображений, напечатанных на маленьких клейких кусочках бумаги, и ценность полных серий редкостных марок.

— Почему ты решила уйти от меня, Маргарета?